Я очнулся на вершине холма. Свет уличных фонарей нашего пригорода заглушал свет звезд. За эхом от удара часов на церкви последовало еще одиннадцать ударов. Среди множества светящихся окон я нашел наше. Волна необузданной радости охватила меня. А затем – ощущение покоя.

О ничтожность и быстротечность земных событий! В единый момент исчезла сверхкосмическая реальность, мощный фонтан творения и поток миров. Исчезла, превратившись в фантазию, ничего не значащий сон.

О ничтожность и быстротечность всего этого каменного зернышка с его тонкой пленкой океанов и воздуха, с его переменчивой нежной пленкой жизни; с его тенистыми холмами, с морем, со скрытым в темноте горизонтом; с пульсирующим, словно переменная звезда, маяком; методичным стуком колес на железной дороге. Моя рука приятно ласкала жесткий вереск.

Исчезло видение сверхкосмоса. Не такое, каким я теперь его себе представляю, а бесконечно сложное, более ужасное и более прекрасное. И более близкое к реальному.

Однако если я неверно представлял себе детали или даже общие очертания вечного духа, то его нрав я уловил; возможно, даже в полном соответствии с истиной. Реальный сам по себе, он побудил меня придумать образ, абсолютно неверный по форме, но верный по сути.

Звезды бледно мерцали над уличными фонарями. Огромные солнца? Или маленькие искорки в ночном небе? Среди людей ходили смутные слухи, будто звезды – это солнца. По крайней мере, это огоньки, помогающие ориентироваться в путешествии и отвлекать разум от земной суеты. Но своими холодными копьями они пронзали сердце.

Сидя на вереске, на зернышке нашей планеты, я поежился от холодной тьмы, обступившей меня со всех сторон в пространстве и со стороны будущего. Тихая тьма, безликая неизвестность были ужаснее всех страхов, порожденных воображением. Разум, как ни старался, не мог знать ничего наверняка, а в человеческих ощущениях не было ничего конкретного, только лишь сама неопределенность, только лишь неуверенность, порожденная густым туманом теорий. Созданная человеком наука была просто дебрями цифр; его философия была просто туманным облаком слов. Само его восприятие этого каменного зернышка со всеми его чудесами было переменчивым и неверным. Даже сам человек, этот вроде бы реальный факт, на деле был фантомом, настолько иллюзорным, что даже самый честный из людей должен был признаться самому себе, что сомневается в своем существовании. А наши родственные чувства! Сплошной самообман, непонимание, неверное понимание. Жестокое преследование и в то же время отчаянное стремление сохранить их. Даже сама наша любовь, какой бы полной и щедрой она ни была, должна быть заклеймена как слепая, эгоистичная и надменная.

И все же? Я пригляделся к нашему окну. Мы были счастливы вместе! Мы нашли или создали наше маленькое драгоценное сообщество. Оно было одинокой скалой посреди моря различного опыта. Именно оно, а не астрономическая и сверхкосмическая безмерность и даже не зернышко планеты было для нас прочной основой существования.

Повсюду бушевал шторм, иногда высокие волны захлестывали наш островок. В бушующей темной воде то и дело появлялись и исчезали умоляющие лица и зовущие руки.

А будущее? Темное от грозовых туч безумия этого мира, хотя и озаряемых вспышками новых отчаянных надежд на разумный, здравомыслящий, более счастливый мир… Какой ужас поджидает нас по дороге к этому будущему? Угнетатели не уйдут покорно с дороги. А мы двое, привыкшие к безопасности и покою, пригодны только для жизни в добром мире, там, где никого не мучают и никто не приходит в отчаяние. Мы привыкли только к хорошей погоде, к приятной и не слишком тяжелой работе, к отсутствию необходимости совершать подвиги, к мирному и справедливому обществу.

Вместо этого мы оказались в веке титанического конфликта, когда беспощадные силы тьмы и безжалостные от отчаяния силы света сошлись в смертельной схватке за израненное сердце мира, когда кризис следует за кризисом, когда нужно делать нелегкий выбор и уже непригодны простые или хорошо знакомые принципы.

Расположенный за дельтой реки литейный цех освещал окрестности отблесками языков пламени. Неподалеку темные заросли утесника придавали таинственность вытоптанным пригородным лугам.

В воображении я видел возвышающиеся за вершиной моего холма другие невидимые отсюда холмы. Видел равнины, леса и поля, с их мириадами стеблей. Видел и далее землю, загибающуюся в соответствии с кривизной поверхности планеты. Деревни увязывались друг с другом сеткой автомобильных и железных дорог и поющими проводами, как капли росы на паутине. Кое-где – туманные скопления, города, испещренные звездами.

За равнинами – Лондон, кипящий, освещенный неоном, подобный стеклышку микроскопа с несколькими каплями грязной воды, кишащей микроорганизмами. Микроорганизмами! С точки зрения звезд эти существа были, конечно, микробами; но самим себе, а иногда и друг другу, они казались гораздо более реальными, чем звезды.

За Лондоном мой пристальный взгляд видел темную полоску канала, отделяющего остров от материка, потом всю территорию Европы – заплатанную ткань черепичных крыш и спящих заводов. За тополиной Нормандией раскинулся Париж со слегка наклоненными по отношению ко мне из-за округлости Земли башнями Нотр-Дам. Далее испанская ночь сверкала светом убийственных городов. Левее лежала Германия, с ее лесами и фабриками, музыкой, военными касками. Мне казалось, что на площади перед собором я вижу тысячи стройных рядов возбужденных и одержимых молодых людей, приветствующих освещенного факелами фюрера. И в Италии, стране воспоминаний и иллюзий, молодежь тоже зачарованно следовала за идолом толпы.

Еще левее далеко впереди была Россия, выпуклый сегмент земного шара, снежно-бледная во тьме, распростершаяся под звездами и облаками. Я не мог не увидеть башни Кремля, вздымающиеся над Красной площадью. Здесь покоится победоносный Ленин. Далеко-далеко, у подножия Урала, мое воображение видело рыжие языки пламени и клубы дыма над Магнитостроем. За горами виднелись первые проблески рассвета. У меня была полночь, а день уже мчался по равнинам Азии, опережая своим золотистым и розовым фронтом маленький столбик дыма над Транссибирским экспрессом. Севернее – жестокая Арктика, где работают только заключенные в лагерях. Значительно южнее располагались плодородные равнины, бывшие колыбелью нашего вида. Но сейчас я видел там лишь перечеркнувшие снег железные дороги. Начиная новый учебный день, в каждой азиатской деревне дети изучали предание о Ленине. Еще южнее были покрытые снегом вершины Гималаев, а затем – переполненная людьми Индия. Я видел хлопок и пшеницу, священную реку, несущую свои воды от Камета мимо рисовых полей и крокодиловых лежбищ, мимо Калькутты, с ее портом и конторами, прямо в море. Из своей полуночи я глядел на Китай. Утреннее солнце скользило по залитым водой полям и золотило гробницы предков. Янцзы, тонкая сверкающая нитка, мчалась по своему руслу. За землями Кореи и за морем – Фудзияма, погасшая и величественная. Вокруг нее на узком острове суетился вулканически активный народ, словно лава в кратере. Он отправлял в Азию солдат и товары.