Шрифт:
Закладка:
Манихейство Шестова
Образ человека-борца от одной книги Шестова к другой меняется: в труде о Шекспире (1898) индивид борется с категорическим императивом, в трактате 1900 г. о Толстом и Ницше – с добром, в «Достоевском и Нитше» (1902) – с гуманистическими идеалами; далее, в «Sola fide» (1910-е годы) Лютер борется с Церковью, Кьеркегор – с мировой Необходимостью (конец 1920-х – начало 30-х годов), Плотин в «Неистовых речах» (1920-е гг.) – с философским разумом… Когда покидаешь напряженное поле шестовского текста – выходишь из-под власти шестовской мысли, тогда осознаёшь, насколько чудовищна на самом деле философия Шестова. Ведь она отрицает само наличное существование мира и человека, косвенно восставая и на Бога, – вспоминается бунт Ивана Карамазова. Кстати, и сам Шестов о подобном философствовании говорит как о чудовищном, безобразном и пр. (напр., в книге 1902 г.). Но мыслитель не раз предупреждал, что не вербует себе сторонников, не обращает в свою веру, вообще истина, вера для Шестова вещи сугубо индивидуальные, интимно-неповторимые, несообщаемые. Хотя все же, как пишет в своих «Воспоминаниях» Е. Герцык, дружившая с Шестовым в 1900–1910 годах, у философа были последователи – декадентствующие юноши и молодые женщины, всем обликом своим являющие «ходячий трагизм»[1496]. Эта богемная публика, надо думать, невнимательно читала Шестова. Как он сам свидетельствует, его философия – это исключительно личная правда, родившаяся из тех «особого рода душевных состояний», «когда очевидности теряют власть над человеком»: тогда мы решаемся отречься от общего разума, и пред нами «вспыхивают последние и предпоследние истины». Но переданные языковыми средствами, эти истины превращаются во что-то совсем другое [1497]. – Шестов поставил читателя перед загадкой своей личности, и нам остается – нет, не разгадывать ее, а в меру наших сил комментировать. Имея в виду общезначимый смысл шестовского воззрения, можно, скажем, указать на его радикальнейший эсхатологизм: острейшим образом переживая зло мира, спокойно мирящегося с тем, что мудрейшего праведника Сократа отравили, как бешеную собаку (эти два факта равнозначны для разума, не устает повторять Шестов), спящего в то время, когда «совершеннейший из людей» исходит кровавым потом в предсмертной молитве и т. д., Шестов в отчаянии уповает на мировое преображение – победу над дьявольскими чарами и возвращение первобытного рая. В своем эсхатологизме Шестов близок к общему настрою Серебряного века, но педалирует сверхчеловеческие усилия снизу, тогда как девиз философов-христиан – апокалипсическое слово: «Ей, гряди, Господи Иисусе!»
В книге 1900 г. «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше» мы находим первый, и весьма важный, опыт шестовского богословия. Главный «герой» книги – «святой», носитель «мученического венца» Ницше, который своим примером обратил светского дотоле мыслителя Шестова: «Нитше открыл путь. Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога»[1498]. Но что это за путь? По Шестову, это путь самого Ницше, восставшего на добро. Ницше жил в обстановке, где христианство оказалось подменено буржуазной моралью, и, не умея верить по-настоящему, Ницше, объясняет Шестов, просто вел жизнь добропорядочного профессора – «служил добру». Но добро, вместо того чтобы вознаградить его, посмеялось над ним: в расцвете сил Ницше впал в мучительную неизлечимую болезнь. От страданий он озлобился, и, как пишет Шестов, «тогда-то пришла к Нитше та безумная, на первый взгляд (! – Н.Б.), мысль, <…> что Бог не за добро и за добрых, а за зло и злых». И «зло <…> перестает быть для Нитше злом», – он начинает «говорить то, что он говорил»[1499]. «Великая и последняя борьба» Ницше, по Шестову, заключалась в восстании против Бога, тождественного «добру», Бога ницшевского окружения, но и в кощунственной апологии зла и греха: «Он понял, что зло нужно так же, как и добро, больше чем добро <…>»[1500]. Когда Ницше заявлял: «Бог мертв», он имел в виду Бога-Добро, но на этой констатации он не останавливался. «Формула Нитше “по ту сторону добра и зла” является важным шагом вперед»[1501] – «вперед» по пути поисков Бога. Куда же, согласно Шестову, пришел Ницше? В конце концов и он не выдержал напряжения борьбы – пал в покорность amoris fati; но прежде он нашел сверхчеловека, вечное возвращение, волю к власти. И эти концепты впоследствии будут весьма импонировать Шестову, в них он почувствует присутствие неузнанного Ницше Божества. Так «вечное возвращение» – это обозначение настигнувшего Ницше, нового Моисея, в горах Энгадина откровения «Всемогущего Творца», который способен сделать бывшее небывшим («Афины и Иерусалим»)[1502]. Кажется, Шестов первым среди мыслителей Серебряного века прямо заявил о великом значении феномена Ницше для религии будущего.
Итак, антропология шестовской книги 1900 г. строится вокруг фигуры весьма упрощенного – «шестовизированного» Ницше, и этот человеческий образ, как было замечено, предваряет в смысловом отношении и определяет собою образ Бога. К Богу Шестов подступает апофатически – Бог это не добро, не сострадание: «мы должны отречься», подобно Ницше, от нынешнего понимания Бога, это «ставшая неизбежной для современного человека стадия развития»[1503]. И впервые в данном труде Шестов апеллирует к Св. Писанию – именно к Евангелию: «В Евангелии Бог называется нашим Небесным Отцом. Но нигде в этих книгах не сказано, что добро есть Бог» [1504],[1505]. С самого начала Шестов ратует за буквальное понимание Св. Писания, отвергая александрийский аллегоризм (Филон, Ориген, св. Климент), ведущий в конечном счете, по его мнению, к «убийству» живого Бога. Он признает реальность всех библейских чудес, причем смешивает с чудесами образы, служащие чисто стилистическим целям, например, такова вера, сдвигающая с места горы. Ключевая евангельская цитата для Шестова 1900 г. – это «самые загадочные слова евангельской благовести: солнце одинаково всходит над грешниками и праведниками» (концовка Нагорной проповеди)[1506]. В них, понятно, Шестов видит оправдание бунта Ницше, – бунта, выразившегося в «переоценке» моральных ценностей, богохульствах, проповеди зла: «до какой поразительной нравственной высоты – именно в евангельском смысле — доходит отрекшийся Ницше», –
