даже убивали себя в знак протеста против несовершенства этого мира. И что? Мир исправился? Нет. Мир немножко грустил, а потом наступали выходные с их приятными заботами. Мир был, есть и будет испорчен, хоть пой об этом, хоть нет. И неисправим он именно потому, что несовершенен.

– И потом в монастырь пошел?

– Нет, не сразу. Еще долго меня метало. То в одну секту влезу, то в другую. А потом один приятель мне и говорит: пошли в горы, развеемся.

«Куда?» – говорю. – «Конечно, на Роман-Кош. Выше только небо».

Мы пошли через Чатырдаг, тайными тропами. На второй день заблудились, вышли на развилку. Одна дорога вела в монастырь, другая на гору Черная. Через нее можно было попасть на Роман-Кош. Пока мы в карту пялились, нас егеря – прямо на дороге – и сцапали. Ор подняли, мол, тут дача президента! Собрались уже в участок вывозить, но приятель мой не растерялся – и говорит: а мы в монастырь идем. Ну, они поорали для виду, мол, поймаем в горах… Но паломников трогать боятся: суеверные. В общем, попугали нас, и уехали. Я говорю: «Во дураки. Пошли дальше, на Черную». А он: «Нет, нехорошо святыней прикрываться. Давай в монастырь зайдем, а там посмотрим». Монастырь нам и не по пути был, и высоту мы теряли. Но я что-то такое почувствовал, что правильно это, и согласился. А как пришел сюда, так меня и перевернуло. То самое, что я тогда понял, – оно здесь воплощено, разлито. Здесь – школа, где должна происходить та самая работа над собой. Понимаешь, все это осознание истины, которое я тогда понял, оно как пришло, так могло и уйти, притупиться, покрыться пылью времени. В древности люди на память о чем-то важном завязывали узлы, делали зарубки, чтобы не позабыть событие. Но много ли в этом толку? А в монастыре это работа, ежедневная практика.

Короче, уходить отсюда не хотелось, а отец Марк разрешил мне немного пожить. Домой я вернулся через месяц, и вроде как обновился, просветлел. А потом чувствую, что к старому тянет, – такое внутри началось. А я-то, дурак, когда-то думал, что достаточно понять истину, чтобы начать жить правильно. Конечно, бесы на меня так ополчились: совсем ихний был, а тут вырвался. Откуда-то приятели полезли – кто с иглой, кто со стаканом. Прямо потоком пошли, и все вдруг такие щедрые, все бесплатно, я такого в жизни не припомню.

Однажды я по наивности подумал, что спасу одного, выведу, так сказать, на свет истины. Решил с ним выпить, а заодно про Бога поговорить. Я тогда уже кое-какие молитвы выучил, пятидесятый псалом знал наизусть. И вот сидим мы с ним в пивбаре, разговариваем. А выпил я всего пару кружек. И вот собрался я псалом прочитать, чтобы, как мне казалось, освятить глаголами истины сие богопротивное заведение. Рот открыл, а сказать не могу ни слова. Почти трезв, а ни одной строки не помню! И тут я понял, что за это время не только не стал лучше, а просто немного узнал о себе, кто я есть, и в чем мой новый фронт борьбы. Только теперь борьба будет не за просвещение погрязшего во лжи человечества, а за самого себя. Короче, быстро выяснилось, что моя золотая, очищенная таким непростым способом совесть готова вновь покрыться ржавчиной. И ее нужно вновь прокаливать, поддерживать этот огонь веры.

– А как же та внутренняя тюрьма, в которой ты сидел?

– Это образ. Красивый образ, но лживый, как любой осколок зеркала. Можно, как гностики, назвать этот мир концлагерем, а творца – злым Демиургом и, причислив себя к избранным, до гробовой доски презирать профанов и обывателей. Можно стать его рабом, гедонистом, потребляя его прелести и плевав на совесть. Можно искать какие-то компромиссы, подоткнув под себя образ мира поудобнее, как подушку. А можно выслеживать свои слабости, как охотник выслеживает дичь. Главное – помнить, что красота метафоры вовсе не значит, что мир такой и есть. Рок, развивая критичность мышления, не находит в себе ресурсов выйти за рамки этой самой критики. «Мир во зле лежит» – здесь заканчивается рок, и видимо поэтому он стоит всегда рядом со смертью. Преодоление этого невеселого библейского тезиса виделось мне либо через смерть, либо через предательство, конформизм. Мне удалось вырваться из этой смысловой ловушки. Критическое отношение к миру должно распространиться и на сам рок как источник этого критического мышления. Проще говоря, последовательный неформал должен задушить в себе самого неформала, – лишь тогда он станет подлинно свободным, не предав себя и не умерев физически.

* * *

Обратный путь оказался быстрым и не очень сложным: роса уже высохла, и в монастырь они успели к обеду. После еды Монгол пошел постучать на своих деревянных барабанах, а Том отправился к роднику. Он долго, не спеша пил воду, прислушиваясь к молчаливому лесу и вспоминая увиденное. Где-то рядом, спрятанная от всего человечества, кипела вечная животная жизнь. Она началась испокон веков и существовала по своим звериным законам, по своей животной справедливости. Но что-то гармоничное было в ней, что-то искони правильное. Что-то, чего никак не мог понять царь природы.

На обратном пути у храма ему встретился отец Леонтий. Огромный, как медведь, он возился на клумбе, окапывая цветы и деревья.

«Вот человек живет тут и трудится. И я тут ем, сплю, а от меня толку никакого», – кольнула мысль.

– Отец Леонтий!

– Слушаю. – Монах разогнулся.

– Можно вам помочь?

– Отчего ж не помочь? Видишь вон ту гору? – Он показал на вершину ближайшей горы. Видя замешательство, засмеялся, переведя палец на сваленную у обочины дороги кучу серого камня. Нет, не ту, вот эту, поменьше. Бери тачку, нагружай ее, вези сюда и высыпай.

Том привез несколько тачек серого колотого камня. Отец Леонтий брал каждый камень, взвешивал его на руке, осматривал со всех сторон и, наконец, устанавливал в выбранное им место, выкладывая вокруг цветов и деревьев круги и овалы.

– А вы правда хиппарем были? – спросил Том.

Отец Леонтий крякнул, недовольно поморщился и, не останавливая работу, мельком глянул на Тома.

– Миша сказал? Что он еще рассказал?

– Ничего. Я не знал, что это тайна. – Том смутился. – Просто стало интересно, правда, или нет?

– Что именно? – Отец Леонтий старательно вкручивал в ямку острый высокий камень.

Том пожал плечами и даже покраснел. Он уже был не рад, что вообще заговорил на эту чувствительную для монаха тему.

Отец Леонтий сел на скамейку у клумбы, посмотрел на свои руки.

– Вот что. Михаил –