Но покончить с ними было не так-то просто. Как раз в это время на складах пивоваренного завода Хабербуша на Крохмальной улице повстанцы обнаружили несколько сот тонн зерна — пшеницы и овса. И по ночам туда потянулись с мешками вереницы окрестных жителей и повстанцев. Пошли в ход все кофемолки, ступки, немногочисленные ручные мельницы. Надежда поесть наконец горячей размазни выманила из подвалов даже самых боязливых. Темнота сентябрьских ночей служила прикрытием согнувшимся под тяжестью мешков людям. Они шли узкими проходами и траншеями, протискивались в дыры, пробитые в стенах, падали, снова закидывали мешки на плечи и брели обратно на Кручую, на Мокотовскую. Тот, у кого было зерно, мог обменять его на что-то другое. В подворотнях и подвалах стрекотали кофемолки и шла торговля, как совсем еще недавно на толкучке. Однако никто не брал денег, даже золото потеряло цену. Спросом пользовались жиры, пусть прогорклые, остатки смальца, сала, соль, теплые одеяла, чистые рубашки. За пшеницу можно было купить какие-то крохи — чтобы обмануть голод, одежонку — чтобы согреться в холодные уже ночи, сжечь вшивое тряпье.

Как пять лет назад, во время эвакуации иностранцев из осажденной столицы, Анна в эти часы затишья, когда разрешен был «выход с пропусками», пошла на Хожую. Не одна она шла «поверху». По улицам ковыляли старушки, брели, цепляясь за материнские юбки, дети с землистыми лицами и всклокоченными волосами. Какое же это было по счету шествие? В далеком тридцать девятом году по этому удивительному городу шли перепуганные беженцы с западной границы. Потом по приказу Умястовского — мужчины, а следом, по мостам, прокатилась новая волна беженцев, устремившихся к Бугу. Затем был бег. Бег тысяч гремящих ведрами женщин, к Висле, бег к воде в первый день после капитуляции. Потом, в годы оккупации, трагические шествия евреев из гетто, доктор Корчак, возглавивший колонну своих воспитанников. В повстанческой Варшаве — печальные процессии людей, которых вышвыривали из домов и, загнав на какую-нибудь площадь, обкрадывали, избивали, насиловали. Колонны уцелевших защитников Воли, прогоняемых между рядами пылающих домов. Цепи женщин, которых немцы гнали впереди танков. Страшные шествия раненых по темным зловонным каналам. Ночные походы голодных за зерном в надежде усмирить бунтующие желудки. И, наконец, этот поход — добровольный, — с белыми платочками в руках, шествие самых слабых духом, потерявших всякую надежду…

Анна шла по тротуару, как, впрочем, ходила всегда, но ощущение временной безопасности казалось ей противоестественным и непонятным — как всем, чья кровь пульсировала в такт с пулеметными очередями и для кого мир был ограничен стеной огня противника. Она шла, как шли раньше другие. Шли все время. Неужели — в никуда?

Дом на Хожей, исцарапанный осколками, был цел, и, как всегда, пани Амброс находилась на посту — на этот раз у входа в подвалы. Она уверяла, что внизу никого из Корвинов нет.

— Старая пани Корвин не захотела спускаться, и все остались наверху. В коридоре возле кухни.

Анна машинально нажала на кнопку звонка, потом начала колотить в дверь. Наконец послышались шаги: на пороге — как и в том сентябре — стояла свекровь. На этот раз ее встретили криком радости, изумления.

— Жива! Жива! — повторяла пани Рената, кажется впервые в жизни крепко обнимая Анну, целуя ее в лоб и щеки. — А кто-то уверял, что в сберкассу попал снаряд и все погибли. Ванда была у нас в августе и говорила, что встретила тебя именно там. И мы боялись, что… Буня, это Анна, Анна! Что за день! Недавно заходил Олек, а теперь…

Прабабка сидела в комнатке Кристин, на той же кровати, с которой в сентябре не хотела вставать пани Рената. Буня была бледнее обычного, немного сгорбилась, но по-прежнему ее как бы не коснулось время, хотя, казалось, прошли не месяцы, а века.

— Вот и ты, — прошептала прабабка. — Похудела, поседела…

— Это всего лишь пыль и штукатурка.

— Неужели я стала хуже видеть? Наверно, оттого, что в коридоре темно. А может, из-за голода? На днях Мартин Амброс подбросил нам немного зерна, и мы едим одну только кашу. Но и то хорошо. Если бы не он…

— Как? Отсюда тоже ходят на пивоваренный завод?

— Теперь здесь все — как везде. С тех пор как нет электричества, нам светят пожары. И снаряды летают. Сама видишь: в окнах ни одного стекла. А где Адам? С тобой? Был в Старом Городе и вернулся? Поверить трудно. Стефан по-прежнему на Кошиковой, в библиотеке. Иногда приходит к нам, хотя это, кажется, небезопасно. А вчера… Осмелился спросить, не собираемся ли мы с Ренатой и Леонтиной уходить? Жизнь вдали от меня не идет ему на пользу. Глупеет. Впервые пришлось выставить его за дверь.

Анна дотронулась губами до ладони, поглаживающей ее по голове, и спросила — просто из любопытства:

— Тетя Кристин тоже не захотела уйти из города?

Настала долгая минута молчания.

— Кристин? — переспросила, понизив голос, прабабка. — Она уже неделю лежит под деревьями возле твоего балкона.

Анна слушала, все еще не понимая, как могло случиться, что тетка, не принимавшая участия в боях, погибла, тогда как они, ежедневно подстерегаемые смертью от бомб, снарядов, снайперских пуль, пламени огнеметов, ходящие поверху, только поверху, отделались небольшими царапинами.

Наклонившись к ней, прабабка шептала:

— Они пошли за водой к колодцу, вырытому неподалеку отсюда, на Познаньской. Леонтина увидела знакомую и подошла к ней, а Кристин осталась в очереди. И туда угодил снаряд. Убило почти всех. Леонтина сказала, что те, кто уцелел, спрашивали только: «А колодец? Колодец не завалило?»

Вода. Мутная колодезная вода. Она была нужна Кристин, привыкшей к безбрежному пространству океана. Ее бы и теперь могли убаюкивать прохладные волны Атлантики. Если б она осталась в Геранде. Если бы много лет назад сделала правильный выбор.

Раздался взрыв, дом задрожал, послышалось скрежетание минометов.

— Я должна идти, — шепнула Анна.

— Но ты вернешься? Возвращайся к нам, ко мне. Когда наступит всему этому конец. Долго этого не вынести. Ни у кого не хватит сил…

Анна постояла минуту под деревом, листья которого, пожолкнувшие от огня, отбрасывали слабую тень на могильный холмик. Кристин ле Галль. Когда-то она сидела на берегу, смотрела на Анну-Марию, выбегавшую из океана, всю в белой пене, счастливую.

— Теперь вам здесь не пройти. Идите подвалами. До подкопа через Маршалковскую, против улицы Скорупки, — посоветовала пани Амброс.

— Спасибо за все, что вы и ваш сын делаете для моих.

— А как же иначе? — возмутилась пани Амброс. — Чужих из завалов вытаскиваю, стариков подкармливаю, а доктору не стану помогать? Ведь он лечил моего Мартина, всегда про нас помнил. Что ж вы остановились?