29 сентября 1943 года приговоры в отношении Рихарда Зорге и Одзаки Хоцуми были оглашены: смертная казнь. В этот день они впервые увидели друг друга после ареста, спокойно выслушали вердикт и были выведены из зала суда. Мотивировочная часть решений суда в целом совпадала и основывалась на постановлении предварительного судебного следствия: Одзаки и Зорге совершили преступления, будучи агентами Коминтерна, который имел целью «изменить государственный строй Японии и отменить систему частной собственности путем установления диктатуры пролетариата и создания коммунистического общества». По загадочной причине обвинительное заключение в отношении Зорге начиналось с фразы, что «обвиняемый является внуком Адольфа Зорге – секретаря I Интернационала, созданного Карлом Марксом»[715]. Указание на родство двух Зорге в качестве доказательства вины младшего из них невольно вызывает в памяти определение, данное в адрес японской полиции тогдашним послом США в Токио Джозефом Грю: «Сравниться с ее тупостью может только ее же жестокость».

Затем настала очередь Бранко Вукелича и Макса Клаузена: пожизненное заключение. Мидзуно – 13 лет (умер в тюрьме через год), Тагути – 13, Ямана – 12, Фунакоси – 10 (умер в тюрьме в 1945-м), Каваи – 10, Кудзуми – 8, Анна Клаузен – 3, Акияма – 7, Китабаяси Томо – 5, доктор Ясуда – 2, Кинкадзу Сайондзи – 3 года условно.

Рихард Зорге и Одзаки Хоцуми использовали свое право на апелляцию: они обжаловали приговор в Верховном суде Японии, хотя, по признанию адвоката Асанума, Зорге не питал иллюзий относительно исхода дела. В своей кассационной жалобе наш герой остался верен линии поведения, выбранной на следствии и суде, и указывал на необоснованность приговоров не только себе, но и всем обвиняемым по этому делу. Он пытался доказать несовершенство японских законов и непонимание судом истинной природы деятельности его группы, которая, по его мнению, не занималась похищением государственных секретов Японии. По неизвестной причине жалоба Зорге была доставлена в суд с опозданием на один день от установленных законом сроков (30 дней) и поэтому была отклонена. Адвокат Асанума позднее обвинил в этом самого Зорге, якобы неверно сообщившего ему (адвокату!) сроки подачи материалов. Каваи Тэйкити рассказывал, что видел Зорге в день, когда тот узнал об отказе от рассмотрения его жалобы. По словам Каваи, Зорге с негодованием воскликнул: «Это не суд! Это жалкая пародия!»

Жалоба Одзаки была принята к рассмотрению, но 5 апреля 1944 года суд отклонил и ее. Узнав об этом, тот написал жене и дочери: «5 апреля! Вспоминая эту дату, окончательно определившую мою судьбу, я не ощущаю волнения. Как и следовало ожидать, находясь в течение столь долгого времени между жизнью и смертью, готовность ко всему моего сердца не оставляет желать ничего лучше…

Эйко, ты мне рассказывала, какие усилия делали для меня мои друзья, находящиеся на воле. Я это вполне понимаю. Даже не зная об этом до разговора с тобой, я чувствовал это… Благодарность, благодарность и только благодарность! Если вдуматься, я всегда был счастливым человеком. Всю свою жизнь я жил, ощущая любовь людей. Оглядываясь на нашу жизнь, я думаю, что то, что сверкало в ней, подобно ярким звездам, была поистине искренняя любовь. И среди них, как звезда первой величины, сверкала любовь друзей…

Ёко! Ты должна знать, что сияние любви тускнеет от себялюбия и эгоизма. Сам я, к счастью, с рождения был человеком, который до крайней степени не преследовал личных выгод» [716].

В современных японских тюрьмах ждут исполнения смертного приговора годами, а порой десятилетиями. Нашим героям пришлось томиться в ожидании смерти несколько месяцев, но что это были за месяцы… Сохранилось несколько воспоминаний о том, как выглядело заключение членов группы Зорге, и все они не раз цитировались в книгах, но прочитайте их снова.

Свидетельствует Анна Клаузен: «Со двора по темной мокрой лестнице спустили меня в подвал. Там было темно, только у самой двери горела маленькая лампочка. Ничего не было видно: через несколько минут я увидела, что в яме по обеим сторонам у стенок – черные клетки, а в них плотно друг к другу сидели на полу люди. На каменном полу была вода. Полицейские вампиры сорвали с меня одежду, вплоть до белья, туфли, чулки. Один из полицейских запустил свои лапы в мои волосы и, визжа, растрепал их, остальные хохотали, словно шакалы. Меня затолкали в одиночную камеру и бросили вслед только белье. Я осмотрелась. По стенкам текла вода. Соломенная циновка была мокрая. Несло невероятной вонью. В каменном полу в дальнем углу была дыра – параша…»

Доктор Ясуда Токутаро: «В шесть часов утра – подъем. Через час – проверка. Трое тюремщиков спрашивают: жив? Заключенный должен встретить их, распластавшись в поклоне на полу. Далее – завтрак: горстка риса или ячменя, чашка супа. Обед и ужин – из прогнивших продуктов. Если родственники заключенного были бедны, он не получал ничего. Политические узники умирали от дистрофии. Днем – прогулка, двор разделен на восемь секторов… Дни тянулись мучительно долго. Камера – узкий бетонный пенал: пять шагов в длину, три – в ширину. Наверху крохотное оконце с решеткой, деревянный столб, поднимешь доску – он превращается в умывальник. Под стулом – параша. Уйма блох.

Тюремщики не оставляли нас без внимания, часто заходили поиздеваться: “Сколько ты получил за предательство? Небось туго набил мошну?” Надсмотрщики не могли понять, что мы работали ради идеи. Люди шли на смерть не из-за денег»[717].

Известно, что Рихард Зорге старался не падать духом, а для его поддержания по-прежнему тренировал тело – насколько это было возможно в тех условиях, и разум, что тоже оказалось непросто. У него, конечно, не могло быть в камере его любимого эспандера, но, по свидетельствам других заключенных, он использовал время прогулок для тренировок в наватоби – прыжках через веревочку, а возможность получать книги из тюремной библиотеки стала для него настоящим спасением. Изучавший историю Японии на свободе, он не оставил этого занятия и теперь. Ассортимент был невелик: в основном книги по воспитанию или развлекательное чтиво, но тут у Зорге неожиданно оказалась привилегия. «Разрешение или отказ в передаче книг, – вспоминал Мацумото Синъити, – зависели не от каких-либо установленных правил, а главным образом от настроения этого надзирателя. С просмотром книг на немецком и русском языках он сам справиться не мог… иногда он советовался с теми арестованными, которым доверял. Если он обнаруживал на книге малейший след, хотя бы от проведенного ногтя, он запрещал выдавать такие книги, а также те книги, которые, по мнению надзирателя по