Шрифт:
Закладка:
– Год… Год и два месяца, – провозгласил Рехи, портя остатки фрески очередной насечкой и перечеркивая ряд. Много же их накопилось! Он аккуратно отмечал время заточения, потому что ждал окончания пытки. Его пообещали спасти, поэтому он не боролся, как умел раньше. Возможно, из-за этого размяк и обессилел. Твари! В том и кроется зло Великого Добра – оно вечно ждет чего-то, боится сделать хуже, сомневается. В итоге ради всеобщего блага приходит в самый последний момент, когда спасать уже некого.
Сумеречный исчез, он боялся превратиться в безумного монстра – это Рехи еще понимал. Митрию же оправдания не находилось. Его образ в многократном повторении запечатлели лживые фрески. Нарисованные семарглы в древние времена благословляли каждое заседание королевских министров. И каменный алтарь был длинным столом, на котором раскладывали военные карты и подписывали указы.
Теперь все изменило значение, все покрыли царапины. Прекрасные картины забытых мастеров были окончательно изуродованы небрежными насечками заключенного. Много! Как же их много! Рехи не знал столько цифр, чтобы назвать все дни. Ориентировался по перекладинам, которыми зачеркивал семь вертикальных линий – одну неделю. Потом соединял четыре горизонтальных засечки в одну длинную – месяц. Длинных засечек накопилось двенадцать и еще две. Год и два месяца. Много. Слишком много для пустынного эльфа. Столько кочевые эльфы никогда не сидели на одном месте.
– Нет, так больше нельзя! – ожесточенно воскликнул Рехи, вскакивая. Исчерченная стена глядела на него немым упреком бездействию. Если Митрий ждал – его дело. С чего семаргл записал себя в союзники? С чего Рехи поверил в эту иллюзию?
Он решительно подошел к запертым дверям. «Если одно добро, которое называет себя Великим Добром, оказывается бессильно. Если другое добро, которое называет себя Великим Добром, оказывается злом, – думал Рехи, впиваясь в неподатливые створки. – То нам самим приходится брать в руки линии мира, нам самим приходится бороться. Не во имя Великого Добра, а во имя тех, кто нам дорог. И к ящерам все их величие. Я выберусь, Митрий, с тобой или без тебя! Выберусь!»
Замок черных линий треснул под натиском упрямых мозолистых рук. Но выбежать прочь из зала не удалось, потому что в тот же миг голову пронзил жуткий вой. Кто-то из недр прошлого зашелся протестующим криком. Рехи упал навзничь, обхватив голову руками.
***
Боль разливалась в крови, вокруг металось алым заревом пожарище старого мира. Обугленные деревья перемежались с развалинами домов. В порту скелетами торчали обломки кораблей. Но море еще не ушло, море еще не убили. Оно плескалось возле крепости земных скорбей, где сочленялись неправильно сросшейся конечностью прошлое и настоящее. Так Рехи понял, что оказался в чужом видении, в момент дерзкого побега чья-то рука дернула его в страшный сон.
И вновь звучал знакомый мерный голос: «Не боги, о люди, нас в пропасть несут! Себя убиваем мы сами. Себя пожираем, кого-то любя, себя проклинаем небрежно. Своими поступками рушим мы мир. А боги лишь смотрят угрюмо на чад непослушных, лихих и слепых для истины вечной. Им скучно! Им скучно спасать нас, им скучно терпеть. Они все давно позабыли, как чада просили о милости. Впредь никто нам не скажет и слова».
Рехи уже привык к отрывистым стихам, к осколкам туманных рифмованных предостережений. Но ныне голос путался, стихи тонули в зыбучем песке прозы. Стихи… Как странно рассуждать о том, чего никогда не читал и почти не слышал, не считая песен старого адмирала. Но Рехи мыслил сквозь чужое сознание, горящее агонией неразгаданной боли. Целый год голос прятался, не отвечал, когда потомок сгоревшей эпохи просил ответов. Не приходил, когда пленник немо проклинал его, чтобы привлечь внимание.
«Да где ж ты целый год был? Ну? Сейчас настало время? Сейчас я узнаю, в чем грех Двенадцатого? Закончится все… сейчас?» – зло спрашивал пустоту видений Рехи. Они пришли в неурочной час, когда от побега отделяла тонкая грань первого решительного шага. А там бы придумал что-нибудь. Наверняка придумал, потому что злость и отчаяние выковались в единый сплав непоколебимой уверенности. Но раскаленный клинок возрожденной воли не успели закалить. Теперь его раскалывал озлобленный голос: «По голой пустыне пойдем мы в цепях, кормясь бесконечною злобой. Я видел все это, и липкий страх пронзил мне и душу, и тело. Неужто такое я создан беречь? Неужто для Стража иного не создано мира? Кому же здесь верить? Кого звать под сень защиты? Я вышел на волю от догм и имен. Мне больше никто не указ. Не боги несли в пропасть весь мир, на том и закончим. А впрочем…»
«Что «впрочем»? Ответь, в чем твой грех. И на том закончим. Или ты не Двенадцатый? Или сейчас со мной говорит лиловый?» – впервые спросил Рехи, полагая, что его прекрасно слышат в Разрушенной Цитадели. Но с той стороны не отзывались, а продолжали завывать: «Страж Мира – страж прошлых эпох. Страж призраков горьких, которые память его сосут, как жадный червяк, боясь раствориться в эфире. И вместо знаний приходит безумие: ничто не менялось отныне и впредь, во веки веков. Та же гадкая злость, все та же в них алчность, все тот же огонь, что в пропасть несет – не доносит. А я донесу. И в этом беге меня уж никто не остановит».
После этого занавес наставшей темноты отодвинулся, Рехи вновь увидел Бастион, точнее, старый город в кольце оцепления.
– Страж едва ли выживет после такой раны… – сокрушался уже знакомый король. Рехи успел позабыть этих малозначимых участников старой драмы. Король воевал со своим братом. Осажденный город атаковали пираты, а голодающие горожане не гнушались людоедства, за что получили проклятье от лилового жреца, ныне раненого, находящегося при смерти. Двенадцатый хотел избавиться от служителя, который не следовал четкой указке «божества».
Ради показательного жертвоприношения погибало целое королевство. Ради того, чтобы в книгах будущего красиво записали, как не должен вести себя Страж Мира. И что это за бог, которому в назидание потомкам не жалко губить целые
