– Победить – можем. Но не сейчас. Вокруг него слишком много черных линий. Если я вызову Саата на поединок, то стану Павшим. Если Сумеречный вызовет и попадет в кокон черных линий… Боюсь, он станет Разрушителем.

– Паршиво. Паршивее некуда, – кивал Рехи. Это колкое словечко в последнее время слишком часто становилось ответом на слова Митрия. Беспомощность могучих воинов лишала сил, которые и без того подтачивал постоянный голод пленника.

– А полукровки? Они не могут его победить? Они ведь видят сквозь иллюзии Саата! – спрашивал Рехи уже не в первый раз, будто надеялся на другой ответ. Иногда во сне – собственном сне, не в колдовских видениях – он видел Ларта в боевой броне. Великий король скакал на Ветре через пустошь, чтобы сразиться с Саатом, чтобы срубить закаленным мечом поганую голову чудовища. Прекрасная картина, чарующая. Жаль – всего лишь сон.

– Да, полукровки видят сквозь завесу. Но это не дает им силу сражаться с черными линиями. Пойми меня правильно, Рехи, я знаю, что Ларт стал тебе другом и даже больше…

– Да что ты вообще знаешь, – осклабился Рехи.

– Ладно. Не будем об этом, – поморщился Митрий. – Я о силе полукровок. В прошлые времена союз эльфа и человека был обычно бездетным. В редких случаях появлялись дети, чаще они были похожи на людей. Впрочем, тогда и не существовало особенных различий между людьми и эльфами. Но после Падения все изменилось, как ты знаешь.

– Еще б мне не знать!

– Эльфы начали пить кровь. Изменились сильнее людей, но отчего-то за эти три сотни лет возникло немало полукровок. Но других. Они стали отдельным видом. Хищным и плотоядным. Полукровки после Падения – это порождение черных линий, как и Саат. Поэтому они неподвластны его иллюзиям. Они находятся на одном уровне восприятия – искаженном, неправильном.

Митрий говорил спокойно, назидательно и с почти нескрываемым отвращением. Похоже, он тоже считал полукровок чудовищами, гадким вырождением природы. У Рехи же перед глазами стояли Ларт и Санара. Они не могли быть ошибками, сбоем великого замысла.

Ларт сотни раз спасал Рехи, а без Санары маленький Натт и возлюбленная Лойэ просто не выжили бы. «Разве какие-то линии определяют поступки? Будто раньше создания белых линий не совершали зла. Будто мятежный брат того трусливого короля не был чудовищем. Это ведь из-за него все началось. Это ему зачем-то понадобилась чужая жена и королевство в придачу», – размышлял Рехи, с тяжелым сердцем коротая дни и ночи.

К нему уже не допускали служанок из купален, но он и сам отверг бы их. Толпе тоже почти перестали показывать бессильного Стража. К тому же ему не давали досыта наесться, принося лишь раз в четыре дня чашу свежей крови.

Голод славы откатился до изначального обычного голода, с которым он родился и вырос в пустыне. Просто хотелось впиться зубами в чью-нибудь шею. Но если раньше он мог хотя бы попытать удачу, отправившись на охоту, то теперь, в заточении, ему оставалось только ожидание. Ожидание всего – чаши крови, возвращения Митрия или Сумеречного, ожидание побега. А кроме того – мысли. Он успел повторно вспомнить и перебрать все сны прошлого, затем разложил по косточкам события собственной жизни. И пришел к выводу, что во многих ситуациях вел себя то как последний идиот, то как трус, то как монстр не хуже Саата. Хотя бы в тот день, когда по велению Ларта на допросе сдирал тонкими полосками кожу с лазутчика. Всякое случалось, без сомнений. Немало жестоких решений принималось под действием жестоких обстоятельств. А их создала беспощадная пустошь, то есть Двенадцатый. Но Рехи себя не оправдывал.

– Что же вы две тысячи лет делали? Зачем дожидались такого, если знали, что «эксперимент провалился?» – допытывался у Митрия Рехи при очередном его визите.

– Искали Двенадцатого.

– Не могли подумать, что он вернулся в свой родной мир?

– Он тщательно спрятал свой мир. Твой мир. Заставил забыть о нем, поверить, что планета уничтожена. А Сумеречный с его всезнанием тоже не видел, потому что Стражи Вселенной не ведают собственной судьбы. Где «белые пятна», там чья-то судьба пересекается с их собственной. Как видишь, здесь мы оба вынуждены сильно вмешиваться, потому что изначально ничего и не знали.

– А в те миры, про которые все знали? Вы там не вмешивались?

– Не приходили, не приходим и не намерены приходить.

– Даже если они гибнут? Даже если люди молят о помощи тех, кто сильнее?

– Так нужно. Иначе нарушится закон свободы воли. Если нет «белых пятен», мы не можем вмешиваться, иначе светлые линии мира почернеют. И случится Падение.

– Значит, не помогаете? По своей воле, из любви или симпатии?.. Или хотя бы как одно разумное существо другому?

– Нет. Нельзя. Да, это больно признать. Порой приходится жертвовать сотнями, чтобы спасти миллионы.

Рехи не нашел, что ответить, захлебнувшись возмущением. Он поражался хладнокровию Митрия, из-за которого этот беспощадный Вестник Добра временами напоминал рептилию. Конечно, он видел слишком много разрушений и боли, чтобы сохранить хоть каплю милосердия. Рехи и сам едва ли обучился этому великому искусству. Он сопереживал тем, кем дорожил, а не множеству далеких миров.

И все же последнее время иногда представлял, как сотни таких же, как он, парней – эльфов, людей или еще кого – сотнями гибнут где-то на других планетах. Молят о помощи богов, просят защитить их дом, их семьи, жен и детей. Но никто не приходит. И не потому, что никого нет, а потому что у верховного семаргла не получился один эксперимент, поэтому он запретил даже удачным его «частям» хоть кого-то спасать.

Не от этого ли пробуждалась тьма Сумеречного Эльфа? Не от такого ли бессилия? Рехи представил, как смотрел бы в глаза Лойэ, если бы мог спасти Натта от опасности, но не сделал этого. Он содрогался от одной мысли. А Митрий, похоже, находил в этом свободу воли: не помогать, значит, не вмешиваться в круговорот добра и зла. Неужели в этом и заключалась истинная свобода воли? Свобода в том, чтобы умирать, взывая к милости богов?

Рехи больше не хотел говорить с семарглом. После таких речей одиночество казалось более привлекательным. Собственные мысли сгущались линиями фресок, сочились влажными разводами на стенах, плясали ночными тенями. Много мыслей скопилось в этом заточении отшельника, казалось, больше, чем за всю жизнь. Мысли и видения окружали его. А Бастион гудел от новых извержений. Вдалеке плавилась земля, осыпались в пенящееся бурое море