Шрифт:
Закладка:
Напрашиваются два возможных объяснения: а) на протяжении всего послевоенного периода, по крайней мере до 1974–1978 гг., А. И. Солженицын исправно сотрудничал с органами госбезопасности, б) вся история с вербовкой — это дымовая завеса, цель которой заключалась в том, чтобы скрыть более ранний и, видимо, более серьезный факт сотрудничества с органами госбезопасности, а, если на этот счет появятся разоблачения, списать их на якобы имевшую место лагерную вербовку, которая не имела практических последствий.
В связи с этим прежде всего следует вернуться в 1938 г. и вспомнить, что когда А. И. Солженицына «вербовали» в училище НКВД, он был готов надеть на свои плечи мундир с краповыми петлицами, но по независящим от него причинам тогда ему не удалось пополнить ряды рыцарей щита и меча.
Прошли годы, открылись архивы, и вдруг обнаружилось, что сталинский стипендиат «с 1940 г. и до дня ареста среди своих знакомых проводил антисоветскую агитацию» (см.: Определение Военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А. И. Солженицына) (8). «Антисоветские взгляды у СОЛЖЕНИЦЫНА, — читаем мы в записке КГБ при СМ СССР от 17 июля 1973 г., — стали проявляться еще в студенческие годы, когда он изготовил и распространил среди друзей политически вредную рукопись» (9). Об этом же свидетельствует и записка КГБ от 12 декабря 1973 г.: «Уже в студенческие годы СОЛЖЕНИЦЫН начал писать сочинения антисоветского характера и распространял их в узком кругу друзей» (10).
Нежели Александр Исаевич действительно уже в 1940 г. «проводил антисоветскую агитацию»? Факт, который представляется невероятным. Однако если допустить его реальность, нужно признать то, что подобную агитацию «сталинский стипендиат» мог вести только с ведома органов НКВД.
Вопрос о контактах А. И. Солженицына с органами госбезопасности до войны остается пока в сфере предположений. Но его контакты с военной контрразведкой не вызывают сомнений. Очевидно, что без ее ведома Н. А. Решетовская никак не могла получить в 1944 г. фальшивые документы, беспрепятственно добраться до линии фронта и провести на батарее мужа целый месяц.
Если карьерист и сталинский стипендиат не мог сам без чьего-то ведома составить и распространять до войны «антисоветскую рукопись», то еще менее вероятно, чтобы подобный человек, пытавшийся уклониться от армии и переждать войну в обозе, а затем бывший одновременно не только образцовым офицером, но также «насильником» и «палачом», мог в 1944–1945 гг. возмутиться верховным главнокомандующим, вступить в рискованную переписку со своим другом и обвинять верховного главнокомандующего в военных просчетах, теоретических ошибках и, тем более, в военно-феодальных методах руководства страной. Столь же невероятно, чтобы такой человек именовал в переписке И. В. Сталина «Паханом» и готов был к борьбе с существовавшим строем.
Своими сомнениями на этот счет я поделился с Н. Д. Виткевичем.
Приведу эту часть беседы полностью:
«— Нет ли, на Ваш взгляд, противоречия: с одной стороны, как признаете Вы сами, Александр Исаевич — карьерист, он вдалеке от передовой, на хорошем счету у начальства, все у него идет удачно, с другой стороны…
— Не продолжайте. Я знаю, что Вы хотите сказать. С другой стороны, наша переписка и резолюция. Здесь нет противоречия.
— Почему же?
— Потому, что Саня был, прежде всего, писателем и он полез во все это, чтобы изучить, а затем описать и прославиться.
— Тут можно было до славы и не дожить.
— Тогда он об этом не думал.
— В моем представлении он гораздо умнее и прагматичнее.
— Думайте, как хотите. Это Ваше дело. Но Вы заблуждаетесь.
— Скажите, Вы видели вокруг себя до войны ненормальные вещи?
— Конечно.
— А в армии?
— Конечно.
— А Вы хоть раз выступали с их критикой где-нибудь на комсомольском или партийном собрании?
— Нет.
— А вы помните, чтобы с такой критикой выступал кто-нибудь из ваших товарищей?
— Нет.
— А почему?
— Все знали, что это бесполезно.
— И небезопасно.
— Конечно.
— И, понимая это, Вы не задумывались, чем может обернуться для Вас Ваша переписка и Резолюция?
— Это были только разговоры.
— Да, но на каком уровне! Ведь Вы замахивались не на декана факультета или командира части, а на всю государственную систему, на самого Сталина? И когда? В разгар войны…
— Мы просто лезли на рожон.
— А хотите я дам другое объяснение.
— Нет, нет. Нет. Фантазировать можно сколько угодно.
— Но, может быть, Вы меня все-таки выслушаете.
— Думайте, как хотите. Но если Вы со своими фантазиями выступите в печати, я буду возражать.
— Против чего?
Пауза.
— Позвольте предложить гипотезу. Ведь гипотеза — это поиск истины. Если Александр Исаевич, действительно, карьерист, как утверждаете Вы, а карьерист не способен рисковать жизнью, то сделать подобный шаг он мог только, исполняя чье-то распоряжение.
— Чепуха…» (11).
Нежелание Н. Д. Виткевича даже выслушать мое понимание истории с арестом А. И. Солженицына свидетельствует, что Николай Дмитриевич сознавал шаткость общепринятой версии этого события.
Ранее уже обращалось внимание и на фантастический характер ареста писателя, и на то, что при его задержании не был произведен обыск, и на необычное путешествие арестованного комбата с командного пункта бригады на Лубянку, и на странности следствия, и на удивительный приговор. Причем, как отмечалось, самое главное в этой истории — это непримиримое противоречие между предъявленным А. И. Солженицыну обвинением и характером вынесенного приговора.
Или другим было обвинение, или же другим был приговор.
Допустим, что обвинение соответствует действительности. Тогда следует поставить под сомнение все известные нам источники о характере приговора. А это не только утверждения самого А. И. Солженицына, но и Определение военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованные документы следственного и реабилитационного дел.
Если допустить, что документы, характеризующие приговор подлинные, тогда следует признать сфальсифицированными сведения о характере обвинения, которые опять-таки содержатся в воспоминаниях А. И. Солженицына, определении Военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованных материалах следственного и реабилитационного дел.
Таким образом, и в одном, и в другом случае приходится не только поставить под сомнение утверждения А. И. Солженицына, но и констатировать, что названные официальные документы были сфальсифицированы. А поскольку доступ к ним до сих пор закрыт, подобная фальсификация могла быть осуществлена только на официальном уровне.
Отсюда вытекает два возможных заключения: или же арест, следствие и приговор имели совершенно иной характер, или же они были фиктивными и нужны были для создания Александру Исаевичу необходимой «легенды».
В связи с этим никак нельзя не вспомнить те загадочные слова, которыми Александр Исаевич сопроводил описание своего ареста:
«Арест был смягчен тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме
