Шрифт:
Закладка:
Ив повернул вспять; гроза омрачала даль, но загрохотать не решалась; цикады умолкли – только яростно волновались луга. Ив шел и отмахивался головой, как жеребенок, от роя плоских мух, которые, сев на шею, спокойно позволяли давить себя. «Побили в семидесятом…» Он не хотел их обидеть; дети часто при дяде Ксавье подшучивали, что они с Бюртом тогда записались добровольцами, а ни одного пруссака в глаза не видели. Но в этот-то раз шутка имела совсем другой смысл… Ив тяжелой походкой прошел крыльцо, в прихожей остановился. Все трое все еще сидели в малой гостиной. Дядя Ксавье говорил:
«…Перед тем как отправиться в часть, накануне, я захотел в последний раз обняться с братом Мишелем; спрыгнул со стены казармы и сломал ногу. В госпитале меня положили с больными оспой. Там бы я ноги и протянул… Твой покойный отец никого в Лиможе не знал, но так хлопотал, что вытащил меня оттуда. Бедный Мишель! Сам он хотел пойти добровольцем, но его не взяли – у него как раз в тот год случился плеврит. Он много месяцев жил в этом скверном Лиможе, где и видеть-то меня мог только по часу в день…»
Дядя Ксавье прервался: на пороге гостиной показался Ив; мальчик увидел, как к нему обернулось гневное лицо матери, беспокойные глаза Жан-Луи; дядя Ксавье на него не глядел. Ив отчаянно подыскивал хоть какое-то слово, но ему помогло, что он еще был ребенком: вдруг, разом, не говоря ничего, он бросился дяде на шею, плакал и целовал его; потом подошел к матери, уселся к ней на колени, спрятал лицо, как когда-то, у нее на плече…
– Хорошо, хорошо, мой маленький, вижу, что ты раскаялся… Только надо же владеть собой, сдерживаться…
Жан-Луи встал и подошел к растворенному окну, чтобы не было видно, что глаза его полны слез. Он протянул за окошко руку и сказал: «Кажется, капнуло». Все это ему нисколько не помогало. Близилась огромная сеть дождя; этой сетью накрыло его в прокуренной деревенской гостиной – накрыло навек.
Дождик утих. Жан-Луи с Ивом шли по аллее к большому дубу.
– Ты не отступишься, Жан-Луи?
Тот не ответил. Руки засунул в карманы, голову опустил, пнул ногой сосновую шишку. Младший брат не отставал – старший сказал слабым голосом:
– Они стоят твердо: это мой долг перед всеми вами. Говорят, что один Жозе не может занять настоящего места в фирме. А когда я возглавлю дело, тогда и он сможет войти в долю. А еще они думают, что и ты когда-нибудь еще как будешь рад тоже стать моим компаньоном… Ты не сердись… они не понимают, кто ты… Поверишь ли: они даже то берут в расчет, что, может быть, Даниэль с Мари выйдут замуж за каких-нибудь необеспеченных…
– Вон как далеко заглядывают! – вскричал Ив (он был взбешен, что кто-то считает его способным тоже превратиться под конец в пошлого мещанина). – Ничего не оставят наудачу, каждому устроят его счастье; даже не понимают, что кто-то хочет быть счастлив на другой манер…
– По их мнению, дело не в счастье, – сказал Жан-Луи, – а в том, что поступать надо ради общего блага и в интересах семейства. Нет, счастье тут ни при чем… Ты не заметил? Это слово в их устах никогда не звучит. Счастье… Я всегда обращал внимание, какое у мамы озабоченное, тревожное лицо… И если бы папа был жив, думаю, все то же было бы… Нет-нет: не счастье, а долг… долг в предопределенной для него форме, и тут они не раздумывают… А самое ужасное, мальчик мой, что я их понимаю.
Они успели дойти до большого дуба прежде дождя. Сквозь листву они слышали шум ливня. Но старое крепкое дерево укрывало их, как наседка, под листьями, что были гуще перьев. Ив не без пафоса говорил о нашем единственном долге: долге перед тем, что мы творим, другого нет. О том слове, той тайне Божьей, что заложена в нас, которую надобно явить… О вести, которая нам вручена…
– Почему «нам»? Ив, мальчик мой, говори о себе… Да, я верю, что ты послан с вестью, что в тебе хранится некая тайна. А маме, а дяде Ксавье откуда это знать? Что же касается меня – боюсь, они правы: если стану профессором, буду толковать чужие мысли, и только… Лучшего, пожалуй, и не надо; это дело тысячу раз стоит того, чтоб посвятить ему жизнь, но…
Стоп выскочил из кустов и подбежал к ним, высунув язык: стало быть, Жозе где-то рядом. Ив обратился к измаранной грязью собаке, как к человеку:
– Что, старина, из болота вылез, да?
Вот и Жозе вышел из зарослей. Смеясь, показал пустой ягдташ. Все утро он бродил по болоту Тешуйер.
– И ничего! Все кулики улетали к чертям… Двух курочек водяных подстрелил, но достать не мог…
Утром он не побрился – на детских щеках чернела свежая щетина.
– Кажется, у Биуржи кабан залег.
Вечером дождь совсем перестал. Долго еще после ужина видел Ив, как при убывающем месяце ходят туда-сюда Жан-Луи вместе с дядей и матерью. Он вглядывался в эти три тени, уходившие вдаль по аллее, посыпанной гравием, – и вновь являвшиеся в лунном свете под соснами. Громче всех звучал дрожащий голос Бланш; иногда его перебивал высокий и резкий – Ксавье. Жан-Луи оставался безмолвен; Ив понимал, что он проиграл; он попался в эти тиски, обороняться не может… «Но меня они так не поймают…» И при том, распаляясь против своих, Ив знал в глубине души, что он – только он – был безумно привязан к детству. Лесной царь уж не звал его в свою неведомую страну – да и знакома уже была та страна! Вместо ветел, в которых звучал ужасный и страшный голос, в родных местах Фронтенаков росла ольха, и ветви ласково касались воды ручейка, чье имя только они и знали. Лесной царь не отрывает детей Фронтенаков от детства, а мешает им от него уйти; они погребены в своей мертвой жизни; он укрывает их дорогими воспоминаниями и перегнившими листьями.
– Побудьте с дядей вдвоем, – сказала Бланш сыну.
Она прошла совсем рядом с Ивом, не заметив его, а он на нее глядел.
