Рабби внимательно слушал рассказ Майкла о его матери и о том, как она приехала в Нью-Йорк из Ирландии после смерти бабушки в далеком 1930 году и как она пару лет спустя встретила на танцульках Томми Делвина – то немногое, что Майклу было известно из их истории. Томми Делвин, его отец, был из Дублина, но он настолько любил Америку, что записался в армию задолго до призыва. Он также был сиротой, как и мама, объяснял мальчик; поэтому ему не довелось увидеться со своими дядями, тетями и двоюродными братьями-сестрами.

– Во всем мире есть люди, у которых нет ни двоюродных братьев и сестер, ни дядь и теть, – сказал рабби. – Но твоя мать у тебя имеется. Тебе повезло.

Майкл не стал рассказывать рабби также и о мистере Джи, и о Фрэнки Маккарти и других событиях, случившихся на Эллисон-авеню. Однажды субботним вечером снова случился сильный снегопад, хотя и не такой сильный, как рождественская метель. В послеобеденное время местные мужчины пили и пели песни в заведении Кейсмента, которое было названо в честь ирландского патриота по имени Роджер Кейсмент (точно так же, как Коллинз-стрит была названа в честь Майкла Коллинза, еще одного мученика-ирландца). В ту ночь, прежде чем отойти ко сну, Майкл взглянул на желтые окна салуна – сквозь заледенелые стекла видны были только мужчины. Женщин внутри не было. И он подумал: у мамы нет мужа, а у тех мужчин нет жен. Арифметическая задачка не складывалась. Она красивая. Умная. Работящая. Почему кто-нибудь из них не пригласит ее посмотреть фильм в «Грандвью»? Почему даже на чертовы танцульки никто не приглашает?

Утром на Коллинз-стрит собралась большая толпа, рядом стояла полицейская машина с открытыми дверями. Майкл побежал туда. Один из копов в форме приказал ему отойти, а какая-то женщина взяла его за руку и оттащила в сторону: не смотри туда. Но он все уже разглядел – увидел замерзшее тело старика, втиснутое между двух покрытых снегом автомобилей. Майкл заметил даже гнилые коричневые зубы в его открытом рту. Бесцветные глаза были широко раскрыты и выражали испуг. В ноздрях виднелись замерзшие сопли. Кто-то сказал: Шилдс его фамилия, офицер. Джек или Джимми, не помню. Пьяница с Хука. Полицейский все записывал в блокнот. Майкл уставился на мертвеца: руки того полусогнуты в локтях, одет явно не по сезону – интересно, есть ли у него жена, дети?

А затем он мысленно наложил на лицо мертвеца лицо своего отца, и его унесло из Бруклина. Он попал в промерзлый лес где-то в Бельгии и увидел отца, распластанного на снегу. Вокруг стояли деревья со срезанными верхушками. И подбитые танки, покрытые снегом. Солдаты наклонялись к нему, чтобы заглянуть в лицо. «Не смотри туда», – сказал все тот же женский голос посреди бельгийских снегов, но женщин вокруг не было. Майкл смотрел в глаза отца. Эти глаза видели его, узнавали его, просили о чем-то, будто пытаясь сказать словами. А потом его не стало, и Майкл снова оказался в Бруклине.

В школе Святого Сердца он не смог объяснить брату Донарду, как он видел мертвеца в снегу и как примерил на него лицо своего отца. Он даже и не попытался. И рабби Хиршу не стал об этом рассказывать, хотя тому рассказы о смерти явно не в новинку. Вместо этого он с рвением принялся за учебу, делал во время занятий домашние работы, записывал за братом Донардом. Большинство других детей не утруждали себя записями. Они смотрели в окно. Рисовали самолетики. Корчили друг другу рожи, пытаясь рассмешить. Но Майкл обнаружил, что конспекты помогают ему запоминать. Как только он записывал слово, оно тут же откладывалось в памяти. А как только это слово оказывалось ему нужным, оно тут же появлялось. Он не понимал, почему так происходит. Монахи этому их не учили. Но в случае Майкла это работало. И, кстати, когда нужно было готовиться к экзамену, он мог заглянуть в свои заметки – и все слова возвращались к нему. Прямо волшебство какое-то. Слова уходили, исчезали, пропадали бесследно, и вдруг – Шазам! – как только в них возникала нужда, они появлялись снова.

Майкл обнаружил, что слова и сами по себе обладают какой-то магической силой. Что на латыни, что на идише – они были чем-то вроде тайных кодов, используемых шпионами или членами тайных обществ; ему случалось записывать такое, слушая по радио Капитана Полночь. Но даже английские слова были не так просты, какими казались. Вот, например, буквы Л-О-Ш-А-Д-Ь складывались в слово «лошадь». Но какая именно? Чемпион, лошадь Джина Отри? Триггер Роя Роджерса? Или вот – у еще одного ковбоя, Кена Мейнарда, была лошадь по имени Тарзан, хотя на Диком Западе у них не было этих чертовых книжек о Тарзане. Лошади были разными: огромные полицейские битюги, маленькие лошадки, на которых летом народ катался верхом в Проспект-парке, скаковые лошади, на которых букмекер Брендан принимал ставки в баре Кейсмента. Жеребята и жеребцы, пони и первогодки, пегие и необъезженные, боевые и мустанги – и все они были лошадьми, о которых он узнал из просмотренных в «Венере» фильмов. А ведь были еще и гимнастические кони из дерева, металла и кожи! Получается, что слово не всегда может четко обозначить предмет. И будет возникать путаница.

О таких вещах Майкл обычно думал поздно вечером, пытаясь заснуть. Правильные слова помогали не впасть в серьезный грех, ведь у него в голове всплывали образы женщин: Юдифь с ее золотистой кожей, и Хеди Ламарр, и эта француженка из фильма о Тарзане, на который он ходил в «Венеру». Дениз Дарсель. Их глаза, кожа и зубы внезапно всплывали в его памяти, и он чувствовал себя как-то странно, и его пенис набухал, и хотелось его потрогать. Чтобы удержаться от этого, он призывал на помощь слова. Волшебные слова. Европа. Колокольни. Ватикан. Япония. Лошади. Коридоры. Голуби. Джипы. Каждое слово – словно крест, который нужно вздымать над головой, чтобы противостоять Дракуле. Каждое слово – словно магический амулет Маленького Тима из воскресного комикса в «Дейли ньюс».

Но этим важность слов не ограничивалась. Он стал по-иному думать о словах из-за рабби Хирша. Многие слова, которые он знал, ему не пришлось учить; он их просто знал, как бейсбольные правила. Но рабби Хирш этих слов на английском не знал, и ему приходилось объяснять, произносить по буквам, отыскивать в словаре. И когда он отдавал эти слова рабби Хиршу, тот их усваивал. Когда Майкл поправлял его произношение, рабби никогда не повторял старых ошибок. Он повторял слово, записывал его в школьную тетрадку, пробовал вставлять его в предложения. Сами предложения нередко были корявыми – он путал порядок глаголов. Но со словами он обращался так, будто это драгоценные камни. Он их ласкал, теребил языком, с удовольствием произносил снова и снова, переворачивал, чтобы посмотреть на них под другим углом. Наблюдая январскими вечерами, как рабби врубается в мир слов, Майкл не мог поверить, что когда-то боялся этого человека. И ему было жаль, что никто другой, кроме него, не видит, как рабби выбивается из сил, пытаясь стать американцем.

Рабби подавал пример и ему самому. Майкл понял, что он никогда не делал с латынью то, что рабби делает с английским. Он едва понимал, что означали латинские слова, и уж точно не мог разговаривать на этом языке. Как и святые отцы из собора, впрочем. Все они говорили по-английски. Священники и алтарные служки подавали латинские реплики, будто актеры в какой-то пьесе. Святые отцы нередко читали латинские молитвы прямо из книг, а служки – по памяти, как помнят. Отец Хини и вовсе проскакивал латинские молитвы галопом, будто они были ему скучны. Майклу нравилось, как звучат латинские слова, их льющиеся гласные и резкие согласные. Но они были частью кода, который он понимал не до конца.

Вдохновившись примером рабби Хирша, он обратился к отцу Хини и взял у него перевод литургии; спустя несколько дней латинский код уже был