не пускает, — вздохнув, признался Андрей.

— Эх, невезучий я, — сокрушенно покачал головой тренер. — В Оренбурге работал три года, здесь два, а толку — пшик. Другой только-только взялся, смотришь, выстрелил, мастера подготовил…

— У вас в Оренбурге тоже учеников в цирк взяли? — тихо спросил Андрей. Он чувствовал себя неловко: Виктор Петрович откровенничал с ним, значит, доверял, в душе вставала жалость, необъяснимое раскаяние.

— Да нет, там я сам себе сук спилил, на котором сидел. Привели ко мне дочку директора комбината, раскормленную, как тумба. Разве батут для нее? Ну я и отказал, после этого мне и начали кислород потихоньку перекрывать.

Тренер разнервничался, закурил. Они так и стояли в коридоре, на сквозняке, Андрей ежился от холода, ему было жаль тренера, но вины он за собой не чувствовал: батут, вчера еще желанный, необходимый, стал теперь скучен, в зале Андрею вдруг стало не хватать публики, которой он еще и не знал, но жаждал узнать. Без зрителей прыжки, пируэты стали казаться обыденным, лишенным смысла занятием. Нельзя же в самом деле тренироваться с полным напряжением сил по три часа в день ради того, чтобы когда-нибудь стать тренером, смирившись раз и навсегда с тем, что спорт так и останется для тебя просто работой, без сладостных побед, славы. Уж лучше тогда цирк, где, выучив десяток трюков, можно прыгать не в пустом зале, а на глазах у зрителей, в мире красок, волшебных звуков музыки, в огне прожекторов…

— Но вы же сами сказали, что из меня ничего не выйдет.

— Кто может наперед знать? Работать будешь — путь не заказан.

— Но у вас же еще ребята есть.

Андрей пытался как-то ободрить, успокоить тренера, был благодарен, что тот не удерживал его силой, не давил на родителей: одно-единственное его слово могло укрепить мамины сомнения.

— Ну ладно, иди одевайся, застыл весь, — тренер обернулся и пошел в тренерскую, ссутулившись, вдруг постарев.

Разбитый, огорченный тем, что выбор его, столь ясный и очевидный, доставляет страдания другим — матери, тренеру, Андрей вышел на улицу. Цирк, купол которого, тяжелый, посеревший от пыли и дождей, уже угадывался за домами, манил его требовательно, страстно. Там его ждала гардеробная, еще вчера чужая. А теперь каждая вещь там обрела свой смысл: бревно на полу оказалось антиподом, предметом, необходимым «нижним» для тренировки ног, ящик, валявшийся на полу, хранил канифоль, перед репетицией или выступлением покидал гардеробную вместе с артистами — они никогда не выходили на манеж, не потоптавшись в канифоли чешками, чтобы при трюках ноги — в ноги, чешки не соскальзывали с ног партнера, — батарея флакончиков, коробочек, шкатулочек под зеркалом служила для грима — здесь были и румяна, без которых лицо на манеже кажется бледным, будто обмороженным, губная помада, тушь для ресниц.

Каждая минута жизни в цирке казалась наполненной необъяснимым блаженством. Никто теперь не спрашивал у Андрея пропуск на проходной, его узнавали, здоровались с ним первыми артисты, а Слава, Володя, Леня после репетиции теперь часто говорили при нем о своих делах, вспоминали гастроли в других городах, во Франции, в Бельгии, где им был вручен приз «Оскар» — маленькая фарфоровая статуэтка, изображавшая молодого парня с гитарой, сидящего на барабане.

Андрею нравилось выходить в антракте вместе с Русланом в фойе через служебную дверь, когда зрители с уважением озирались на них, пытаясь запомнить, чтобы потом узнать на манеже.

Блаженством было и плескаться в душе, ловить ласковые теплые струи, скользящие по усталой спине, а потом бежать по коридору в длинном махровом халате обратно в гардеробную, где Андрей уже чувствовал себя своим, не стеснялся, как в первые дни. Партнеры с каждым днем становились ему ближе, понятнее. Ему доставляло наслаждение смотреть, как готовится к репетиции Слава. Все в нем казалось воплощением совершенства: и широкие, как у гимнаста, плечи, и ловкая быстрая походка, доброе открытое лицо, одинаково привлекательное и в жизни, и на манеже.

Но и Зайцев не казался Андрею таким страшным. Он рассказывал о цирке, о том, как в молодости был наездником, работал в группе Васнецовых, вместе с Игорем Шевцовым, акробатом, который исполнял редчайший, смертельно опасный трюк — сальто на ходу на круп третьей лошади, без всякой страховки, так как лонжу тут применить было никак нельзя.

Конечно, порою Зайцев бывал занудлив, сварлив. Но перед выходом на манеж напряжение, которое чувствовалось в отношениях между партнерами, куда-то исчезало, споры забывались. В эти короткие минуты разминки перед выходом на манеж номер, работа, ответственность, лежавший рядом за занавесом переполненный зал будто соединяли партнеров в единое целое. Никогда Андрей не завидовал артистам так, как в эти минуты, когда они, закончив разминку, подбегали к форгангу, отрешенные от всех забот, нацеленные на трюк, в эти секунды они поражали неземной, возвышенной красотой, единством, спаянностью. Андрей знал, что, отработав, они станут такими же, как всегда, что Зайцев, мрачный как Бармалей, будет долго зудить по поводу не удавшихся с первого раза, грязно выполненных трюков, все это казалось не важным, когда открывался занавес и артисты исчезали в наполненном светом и музыкой пространстве, чтобы целых пять минут держать в напряжении огромный зал, подчиняя его своей воле, ритму, дыханию…

11

Прошел месяц. Каждый день Андрей приходил в цирк на репетиции, осваивал новые, пока самые несложные трюки. На представлении они казались ясными, доступными, но за легкостью, грацией, с какой икарийцы рисовали в воздухе сальто, скрывалась тонкая, незнакомая техника. Андрей, ощущавший себя на батуте птицей, вольно парящей над землей, тут стыдился своей беспомощности. Ему все время чудилось, что за его спиной, в зрительном зале, где, бывало, сидели свободные от репетиций артисты, кто-то тихонько посмеивается над ним.

В четверг Андрей поехал в цирк один, не стал ждать, как обычно, на остановке Руслана, чтобы до репетиции успеть в тренировочном зале покачать пресс. Накануне Зайцев, пощупав его мышцы, вдруг заявил, что пресс у него слабоват. Это случилось, когда Андрей не смог выполнить с руководителем сальто в «седло». Самое обидное, что за собой Андрей не чувствовал ни малейшей вины. Бросок у Пал Палыча был вялым, невысоким, и чтобы выкрутить сальто, нужно было делать группировку почти мгновенно, тогда как у Славы можно было спокойно улететь в трюк, зная, что «нижний» перевернет тебя и посадит обратно.

В половине третьего Андрей спустился из зала на главный манеж. Здесь уже все было готово к репетиции, на сером будничном, не предназначенном для посторонних глаз ковре стояли подушки, неярко горели прожекторы.

— Пресс качал? — вместо приветствия спросил Зайцев.

— Качал, — через силу улыбнувшись, Андрей