Шрифт:
Закладка:
Почему это “милый путь от буйного распутства неистовой жизни к тихому союзу любви и смерти”, не слишком понятно. Но пусть, пусть будет милый путь. Что он значит в контексте рассказа, всё равно загадка. Какое такое буйное распутство было у девицы, во первых строках названной девственницей и, чтобы скептики были посрамлены, освидетельствованной в этом качестве доктором? Да и студент как распутник отнюдь не заявлен. Ровно наоборот: физиономия у него разом нервная, бледная, измученная – верный признак спермотоксикоза. Распутники в рассказе при этом есть и, возможно, буйные – господин с зубами, проститутка, ее парень, – но им путь в Дамаск, очевидно, заказан. Про что тогда повествовал Сологуб? Пустой вопрос – незнамо откуда выскочившая чадра абсолютно самодостаточна.
Нельзя даже сказать, чтоб она стала озарением, чудесной нежданной находкой. Нет, находка была вытащена из запасников. Двумя годами раньше Федор Кузьмич уже проложил свой путь в Дамаск:
Блаженство в жизни только раз,
Безумный путь, —
Забыться в море милых глаз
И утонуть.
Едва надменный Савл вступил
На путь в Дамаск,
Уж он во власти нежных сил
И жгучих ласк.
Его глаза слепит огонь
Небесных нег,
И стройно-тонкая ладонь
Бела, как снег.
Над ним возник свирельный плач
В пыланьи дня:
“Жестокий Савл! о злой палач,
Люби меня!”
Нет, Павла Савлом не зови:
Святым огнем
Апостол сладостной любви
Восставлен в нем.
Блаженство в жизни только раз,
Отрадный путь!
Забыться в море милых глаз
И утонуть.
Забыв о том, как назван ты
В краю отцов,
Спешить к безмерностям мечты
На смелый зов.
О, знойный путь! о, путь в Дамаск!
Безумный путь!
Замкнуться в круге сладких ласк
И утонуть.
“Тихий союз любви и смерти” зря казался верхом пошлости, он был еще относительно вегетарианским. “О, знойный путь! о, путь в Дамаск! безумный путь!” это коитус, а вы думали? Но здесь Федор Кузьмич не был первопроходцем. За пять лет до него в Дамаск заходил Брюсов с тем же открытием:
Губы мои приближаются
К твоим губам,
Таинства снова свершаются,
И мир как храм.
Мы, как священнослужители,
Творим обряд.
Строго в великой обители
Слова звучат.
Ангелы, ниц преклоненные,
Поют тропарь.
Звёзды – лампады зажженные,
И ночь – алтарь.
Что нас влечет с неизбежностью,
Как сталь магнит?
Дышим мы страстью и нежностью,
Но взор закрыт.
Водоворотом мы схвачены
Последних ласк.
Вот он, от века назначенный,
Наш путь в Дамаск.
Мы как священнослужители, ночь как алтарь и коитус как литургия. Взор, понятное дело, закрыт – привет ослеплению-прозрению ап. Павла. Но это унылое, крепко сбитое кощунство еще соотносится с первоисточником. Такая работа с метафорой. В конце концов, у Стриндберга, в те же годы написавшего трилогию “Путь в Дамаск”, тоже была работа с метафорой. Там одна работа, здесь другая, не слишком изобретательная, с одной на всех рифмой “Дамаск – ласк”, что у Брюсова, что у Сологуба, что у Ивана Рукавишникова, но всё ж работа с метафорой. Вот, кстати, труды Рукавишникова:
Я ношу стальную маску,
Трепеща от жгучих ласк.
Но увижу чудо-сказку
На пути моем в Дамаск.
Грешный Савл! В тоску видений
Отойди на долгий день.
И для белых наслаждений
Рясу черную надень.
Грешный Савл на месте – и на том спасибо. Всё как у людей. Это вам не Художественный театр. Художественный театр случился, когда Савл исчез, а Дамаск устоял. Федор Кузьмич свидетельствует:
Всегда отрадно и темно
Во глубине твоей пещеры,
Темнее милое пятно
У входа на щите Венеры.
Там дремлет легкий, тихий сон
В блаженных рощах мандрагоры,
Тому, кто статен и влюблен,
Он нежно затмевает взоры.
И если жаркие персты
Тебе сулят любовь и ласку,
Глаза легко опустишь ты
К благоуханному Дамаску.
И близ Дамаска, в стороне,
У светлой рощи мандрагоры,
На этом радостном пятне
Ты, вспыхнув, остановишь взоры.
Дамаск благоухал у Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной. Это в ее пещере всегда отрадно и темно. Отлично, пещера, так пещера, но почему она – Дамаск? Наверное, потому, что Глебова-Судейкина играла в миракле “На пути из Дамаска”, поставленном в “Бродячей собаке”. Путь ли в Дамаск, на пути ли из Дамаска, какая разница? Ольга Афанасьевна и есть Дамаск, может, не с головы до пят, но в самой драгоценной своей подробности. Об этом твердил и Всеволод Князев в обращении к ней:
Я был в стране, где вечно розы
Цветут, как первою весной,
Где небо Сальватора Розы,
Где месяц дымно-голубой!
И вот теперь никто не знает
Про ласку на моем лице,
О том, что сердце умирает
В разлуке вверенном кольце…
Вот я лечу к волшебным далям,
И пусть она одна мечта, —
Я припадал к ее сандальям,
Я целовал ее уста!
Я целовал “врата Дамаска”,
Врата с щитом, увитым в мех,
И пусть теперь надета маска
На мне, счастливейшем из всех!
Не будем вслед громыхать, просто тихо изумимся, как же далеко означаемое от означающего. Князев – не Сологуб с его сосредоточенно-исступленной, почти монастырской скабрезностью, и уж, конечно, не Брюсов, который “и Господа, и Дьявола хочу восславить я”. Князев, как Вертинский, для которого ноги – “две бесконечно длинные дороги в далекий заколдованный Дамаск”. Пошлость от чистоты сердца. Князев не собирался кощунствовать, не думал глумиться; ни христиан, ни ап. Павла он не намеревался обидеть, он их не брал в голову. Они утонули. Купи́шь уехал в Париж, остался один
