Шрифт:
Закладка:
— Какое тебе дело до ученой девицы? Марш в коровник!
Аныс даже перепугалась не на шутку, А сегодня ей приказали вымыть в господском доме полы. Девушка прямо измучилась, ползая по проклятым доскам — дом просторный, впору осуохай[16] водить. Да и непривычное это дело. Обычно Аныс в покои даже на порог не пускают. Уборкой здесь занималась только Нюргуна. Аныс выкручивала тряпку и думала: где же ее подружка? Вдруг мимо прошла Боккоя с тарелкой супа в руках и шмыгнула в чулан. Пробыла там порядочно, а запереть забыла. Когда она ушла, Аныс и полюбопытствовала, кому это она таскает пищу.
— Нюргуна…
Нюргуна вскочила, обняла подружку и залилась слезами.
— Ну, успокойся, не плачь, — пыталась утешить Аныс. — Почему ты здесь? Почему тебя совсем не видно?
— Меня заперли, Аныс! Меня никуда не пускают. А ты как меня нашла? Ты меня не забыла? Как я рада, что ты зашла!
Аныс с болью разглядывала потускневшее лицо подруги. Значит, все это время она сидела взаперти… Без солнца, без свежего воздуха…
— Ты похудела, Кыыс-Хотун…
— Я умру скоро.
— Господи, почем ты знаешь?
— Я нарочно умру. Я уже три дня ничего не ем и не буду.
— Да почему?
— Это я должна спрашивать «почему». Почему меня терзают? За что?
— А Каменная Женщина… что она говорит?
— В том-то и дело, что ничего. О грехе каком-то сквозь зубы цедит. Аныс, никаких грехов я не совершала! Я чиста, чиста!
— Я тебе верю. У, гадина, — сжала кулаки Аныс. — Я бы ей показала! Я Беке расскажу… — Она слегка покраснела. — Ты знаешь, Беке такой хороший парень. Он всех хамначитов соберет, подговорит! Ничего делать не будем, пока тебя не выпустят. Пусть сено гниет и коровы мычат. Он говорит, что в России все бедняки так делают, когда им невмоготу.
— Каменную Женщину этим не запугаешь. Других горемык найдет. А обо мне скажет, что я болею. А когда я умру, скажет: умерла от болезни. Аныс. ты лучше скажи… учителю. Василию Макаровичу скажи.
— Он в город уехал, слыхала.
— Так вот почему его нет. Как жаль, Аныс, что больше мне в школу не придется ходить… Запретила тетя.
— Неужто не одолела премудрости этой? А Беке уже чужой почерк разбирает. Из-за этого, что ли?
— Нет, Аныс, нет…
Батрачка с любовью гладила тонкие пальцы подружки. В последние месяцы девушкам труднее стало встречаться: Хоборос запрета’ ла Нюргуне подходить к Аныс. Аныс же вообразила, что, поступив в школу, Кыыс-Хотун возгордилась и не хочет с нею знаться. И вот, оказывается, Кыыс-Хотун еще несчастнее, чем сама Аныс.
— А может, это и грех, — лихорадочно заговорила Нюргуна, — грех любить, а? Вот сижу — запертая, узница, голодаю… умираю… ни о чем, кроме него, не думаю. Все вижу его, его глаза… чистые, добрые. Любовь и горе — родные сестры, не знала я, что они ходят рядом. Ах, если б я знала, Аныс!
— О ком ты, Нюргуна? — недоуменно спросила Аныс. — Ты выходишь замуж? Тебя что, сватают?
Нюргуна только рассмеялась.
— Сватают? Хорошо бы. Уехала бы отсюда. Да нет, меня скорее с сырой землей повенчают.
— Так о чем ты? Убей, не пойму. То ли я такая тупоголовая, то ли ты слишком ученой стала?…
— Мне теперь одна дорога: твоя, Аныс. Никакая я не племянница, не наследница. Как только выпустят отсюда, если буду жива — в коровник. Так Каменная Женщина сказала. Ну и что ж!
— Ничего, Кыыс-Хотун, не горюй. Будем снова вместе. Беда небольшая! Давай-ка лучше сыграем.
Она достала из кармана хомус[17], с которым никогда не расставалась.
— А мой тетя отобрала, — вздохнула Нюргуна.
Жалко… Твой хомус лучше… и звучит приятнее, и узорчик на нем. Ну ничего. Послушай. Я тебе спою. Хорошая песня.
Губы Аныс улыбаются, она старается петь повеселее, но песня больше похожа на плач ребенка, заблудившегося в лесу. Такой плач, когда уже устают плакать:
Придет, придет лето красное,
А ты жди, жди, жди.
Придет с венком алых цветов,
Принесет гостинцев лесных -
Туесок земляники спелой.
А ты жди, жди, жди, —
Спи, отдыхай, не горюй…
— А ну, марш отсюда! — загремел властный голос госпожи.
Бедная Аныс всплеснула руками. Хомус выскользнул из пальцев и с глухим бренчанием упал на пол. Аныс нагнулась, подхватила его и в то же мгновение, ощутив мощный пинок, вылетела из чулана.
— Я узнаю, как эта дверь оказалась незакрытой, — бушевала Хоборос. — Это старая карга Боккоя! Ладно, недосчитается ребер!
— Тетя, — тихо сказала Нюргуна, — чем я перед тобой провинилась, что ты запираешь меня на замок, да еще никого ко мне не пускаешь? Чем? — она всхлипнула.
— Ты еще спрашиваешь? Притворщица! — полыхнула взглядом госпожа.
Все эти дни, когда Нюргуна томилась под замком, ее жестокая тетя невыносимо страдала. Днем и ночью переворашивала свою жизнь и не находила в ней ни мгновения радости. Все было черно и тоскливо. Никто никогда ее не любил, да и она, пожалуй, тоже. Разве что племянницу и мужа. И вот оба они нанесли ей одновременно самый страшный удар, какой только можно себе представить. В тот вечер, когда Нюргуна задержалась в школе дольше обычного, а муж пошел ее искать, они вернулись порознь, но было на их лицах написано нечто столь похожее, что Хоборос почуяла беду. Утром следующего дня Василий, сунув под нос неграмотной жене какое-то письмо, объявил, что должен срочно ехать в город. А через несколько часов после его отъезда Хоборос столкнулась с попадьей, и та, ехидно сощурив левый глаз, провозгласила:
— Шустра, шустра у тебя племянница, Февронья Павловна!
— Что ты имеешь в виду? — равнодушно спросила Хоборос.
— Да говорят, мужа у тебя отбивает… Хоборос чуть не свалилась с дрожек.
— Что ты плетешь, матушка? Или спятила? — не своим голосом крикнула она.
— Смотри, как бы самой… не это самое. — Попадья понизила голос, хотя вокруг за версту не было ни души. — Своими глазами видела, как они в святой церкви обнимались. Он-то ключ взял, чтоб, говорит, за книжкой зайти. Пошел — и нет с ключом. Забеспокоилась — больно странен учитель был, когда зашел. Побежала…
Хоборос не дослушала сплетницу. Лошадей огрела кнутом с такой
