— Ты думаешь, если у меня есть деньги, если я знаю, как работать на фондовом рынке, как инвестировать и диверсифицировать, то это делает меня лучше?

Она решительно покачала головой:

— Нет, нет, конечно нет. — Касия обидела шейха, что вовсе не входило в ее намерения. — Но это все равно делает тебя другим.

— Неужели? Под костюмом я все тот же, что и под халатом. — Он развел руки, привлекая ее внимание к своим многочисленным шрамам, к выцветшим чернилам татуировки. — Все зависит от твоего восприятия.

В самом деле? Возможно, шейх был прав, и ее впечатление о нем было связано с ее предрассудками. Но она не могла сразу отказаться от своих аргументов.

— Неужели ты и сейчас сделал бы себе такую татуировку? — спросила она, кивнув на грубый, языческий рисунок. Должно быть, он сделал ее, когда стал вождем холади. Она знала, что у многих кочевых племен змея являлась священным символом.

Шейх бросил взгляд на свое плечо, потом снова посмотрел на Касию.

— Эта татуировка не была моим выбором. Ее сделал мой отец перед тем, как выгнать меня из Дворца.

Касия едва сдержала возглас удивления.

— Шейх Тарик заставил тебя сделать эту татуировку? Но… зачем?

— Чтобы все знали, что я всего лишь отпрыск холадийской проститутки.

Касия замерла, пытаясь переварить этот ужас. Все то, о чем сейчас поведал ее любимый, совершенно не укладывалось в голове.

— Сколько лет тебе было тогда?

Он решительно пожал плечами, так, как будто ему не было никакого дела до собственного прошлого.

— Десять.

— Десять?! Как это возможно? Я просто отказываюсь верить.

Касия слышала истории о недопустимом обращении Тарика с Зейном. Как его жестоко избили, когда он попытался сбежать от своих похитителей, которые проникли в дом его матери в Лос-Анджелесе. Чему удивляться, что Тарик был груб и с другим сыном? Но татуировка была не просто жестокостью, она была извращением. Заставить ребенка относиться с презрением к собственной плоти…

Как Тарик мог пойти на такое?

Райф криво улыбнулся, хотя его взгляд выражал нестерпимую печаль.

— Не расстраивайся. Я выжил. Как только ты привыкаешь к игле, уже не так больно. С моей матерью он обошелся куда хуже.

В то же мгновение Райф понял, что не должен был говорить так много о своих родных — в конце концов, это его прошлое и у каждого есть свои скелеты в шкафу. Сострадание превратило глаза Касии в два янтарных озера, в которых он потерялся минуту назад. Не потому ли он упомянул о матери, что купался в лучах солнца?

Сострадание. Оно делает человека слабым, зависимым и… часто беспомощным.

— Твоя мать? Ты хочешь сказать… — Касия опустила глаза, отчаянно теребя пояс халата. Он понял, что она не хочет произносить это слово. — Прости, но все, что я знаю, только слухи…

Шейх ждал, что она скажет это слово. Слово, которое он не раз слышал в адрес своей матери. Отношение к ней переносили и на него, и он ненавидел ее за это, но отказывался признать, что стыдится, пытаясь убедить всех, в том числе и своего брата, что он гордится тем, что он сын проститутки.

И когда два года назад из дневников отца он узнал о матери правду, единственным чувством, которое он испытал, вместо гнева, сожаления или печали о женщине, которая родила шейху сына и умерла во время родов, было смутное чувство разочарования. Всю свою жизнь он боролся за то, чтобы доказать единственную истину: не имеет значения, что его мать была такой, какой на самом деле она никогда не была.

— Она была платной компаньонкой Тарика, — наконец выдавила из себя Касия.

Она пыталась пощадить его чувства. Хотя Райф никогда не был сентиментальным. Он вообще считал себя грубым и неотесанным мужланом, не способным на какие-то человеческие эмоции. Ровно до того момента, пока не встретил эту необыкновенную женщину. Она изменила всю его жизнь, ворвавшись в нее как вихрь.

— Ты хотела сказать — проституткой? Называй вещи своими именами, — наконец проговорил он после долгой паузы.

Касия яростно покачала головой, закрыв глаза руками.

— Я бы не стала использовать это слово.

— Почему, если это правда? — Правда о его матери была более сложной, но как бы она отреагировала, если бы его мать действительно была шлюхой, в чем его так долго пытались убедить?

Осудила бы его? Его мать? Или ее нежность и сочувствие все же были настоящими?

— Потому что это унизительное слово, — сказала Касия. — Надо учитывать, что заставляет женщин делать такой выбор. Вероятно, ты и правда слишком мало знаешь об их чувствах.

Возможно, она и в самом деле была такой, какой казалась.

Шейх спросил себя, а как могла бы сложиться его жизнь, если бы он встретил ее до того, как ложь о его рождении заставила его слишком рано повзрослеть, превратив в того циника, каким он был сегодня? Он потер грудь, желая избавиться от глупой боли в сердце. Они не могли повернуть время вспять. Да, он стал жестким, циничным, невосприимчивым к любви, но он не хотел меняться.

— Да, она не была шлюхой. — Он решил сказать Касии правду. — По крайней мере, до тех пор, пока не забеременела.

— Я не понимаю. Я думала, она умерла, когда ты родился.

— Да, — сказал он, наблюдая, как она устанавливает связь. Его мать начала принимать мужчин только тогда, когда забеременела.

Ему хотелось, чтобы Касия поверила, что вся эта история была правдой, с которой он жил всю жизнь. Какая разница, почему его мать стала шлюхой?

Глаза Касии наполнились слезами. Ей было очень плохо.

— Наверное, она оказалась в ужасном положении. Я даже представить себе не могу, что бы делала в подобной ситуации.

Никто никогда не оплакивал его мать. Даже он сам. Но когда он увидел, как по щеке Касии скатилась слеза, ему вдруг стало не по себе — еще ни от одного человека на свете шейх не встречал искреннего сочувствия. Райф почувствовал стыд. За себя, а не за свою мать.

Но если Касия могла плакать по женщине, которую по-настоящему никогда не знала, а слышала о ней только самое худшее, то почему он сам не мог до конца примириться с собственным прошлым?

— Она была в отчаянии, — сказал он, больше не в силах отрицать правду, которую никогда никому не доверял. — Она была девственницей. Ей было всего шестнадцать, когда шейх затянул ее в свою постель, а когда она забеременела, то бросил ее, заклеймив как проститутку. Ей было стыдно возвращаться в Холади, поэтому