class="p1">Однако он не заметил в ней никакой перемены и в последующие дни. Мария Ивановна была с ним так же сдержанно приветлива, как и со всеми, разве что немного побледнела, под глазами легли тени. Она ни взглядом, ни жестом не выдавала себя, и Коноплев начал было уже подумывать, не ошибся ли он? Что если багульник был прислан вовсе и не Марией Ивановной и, получив бандероль, она выбросила цветы в мусорный ящик, решив, что это проделка мальчишек? Во всяком случае, сестра вела себя так, словно между ними никогда ничего и не было, и ему надо было бы, испытывать чувство облегчения, ведь именно этого он и добивался, отсылая ей цветы. Но чувства облегчения не было, он думал об этом все чаще и в самых неподходящих местах — во время операции, делая доклад, сидя над рукописью своего научного труда. Он был очень занят… Теперь и в голову не приходило рассказать кому-нибудь о Марии Ивановне. То, что было между ним и ею, имело отношение лишь к ним одним, и любые слова об этом оскорбили бы.

Больница получила новую аппаратуру для переливания крови. В субботу они принялись с Марией Ивановной прилаживать ее возле операционного стола, посмотреть, как будет удобнее. Они были одни в операционной, только в соседней комнате копошилась над чем-то старшая сестра. В открытую дверь была видна ее сутуловатая спина в небрежно завязанном халате и острые локти. Коноплев задержался у окна, проговорил:

— Октябрь, а денек — хоть на дачу поезжай. Теплынь!

Мария Ивановна обернулась. В руках у нее был сосуд с делениями, который наполняют донорской кровью. Она стояла наклонившись и посмотрела на хирурга так, как смотрела, когда бывали наедине — снизу вверх, но на этот раз ее взгляд словно ударил в грудь: в глазах сестры не было ничего, кроме официально-холодной вежливости.

Несколько дней спустя Коноплев снова попытался было шуткой намекнуть на их былые отношения, и еще раз, позднее, но как только он заговаривал об этом, взгляд Марии Ивановны становился непроницаемым, она спешила перевести разговор на другую тему или выходила из комнаты. Не оставалось никаких сомнений — багульник был прислан ею.

5

Между тем время шло. За двумя очень интересными командировками Коноплев не заметил, как наступила зима. После новогодних праздников Мария Ивановна не вышла на работу, сказали, что заболела. Это было похоже на правду. В последнее время у нее был такой вид, словно она работает с трудом. Матовый цвет лица приобрел восковой оттенок, однажды во время операции она подала ему не тот инструмент, какой был нужен. И все чаще привлекала себе в помощницы сестру Вику, веснушчатую, смешливую девушку. Он даже рассердился как-то:

— Чего вы натаскиваете эту рыжуху? Из нее хирургическая сестра, как из меня — балерина.

Мария Ивановна не улыбнулась.

— Вика быстро соображает, у нее ловкие руки. А характер — это не так уж важно.

И вот она не пришла. Пришлось оперировать с Викой. Операция прошла, правда, успешно, и все же настроение было испорчено. На следующую среду бы назначен мужчина с крайне ответственной операцией на легких. Попросил перенести операцию на неделю, вдруг суеверно подумав, что, если рядом с ним у операционного стола не будет стоять Мария Ивановна, его постигнет неудача. Неизвестно, сколько он откладывал бы, но больной вдруг раздумал оперироваться и уехал в санаторий.

Мария Ивановна пропустила еще одну операцию, третью, пятую, седьмую… Он считал их. Ясным мартовским полднем, когда с южной стороны крыш падала капель, а они с Зинченко размывали после операции руки, Дора сказала:

— Вы бы навестили Марию Ивановну. Мы ее сюда положили, — кивком красивой, в темных локонах, головы Зинченко показала в окно на соседнее здание, где находилось терапевтическое отделение. — Знаете, внимание товарищей…

Зинченко временно замещала Марию Ивановну как профорг. Может быть, она была и неплохим профоргом, но слова ее прозвучали по-казенному. Стало неприятно, сказал, что зайдет, и поторопился уйти.

Мария Ивановна лечилась сначала амбулаторно. Однажды в одной из квартир дома, в котором она жила, у трехлетнего ребенка случился приступ острого аппендицита. Родителей ребенка дома не оказалось, к Марии Ивановне прибежала старушка, нянчившая малыша, Мария Ивановна попыталась было вызвать по телефону «скорую помощь», но безуспешно. Тогда она завернула мальчика в одеяло и бросилась с ним в больницу. Малыша тут же унесли в операционную, а Мария Ивановна едва успела дойти до стула: ей стало плохо.

— У нее давно с сердцем, — добавила Вика, отводя в сторону неестественно заблестевшие глаза и совсем по-детски тыкая коротеньким, в веснушках, пальцем в подоконник. — Пережила она столько, да и в госпитале… Знаете ведь, как она к работе относится. А тут бегом да еще с ребенком на руках.

…Он решил, что цветов Марии Ивановне не понесет, зашел в магазин и попросил упаковать немного самых лучших фруктов.

Мария Ивановна лежала в боксе — крошечной одноместной палате, в которой умещались только тумбочка, стул и койка. Она никогда не была полной, но ее стройное тело было сильным, теперь оно совсем потерялось под покрывалом. Темные, отливающие бронзой волосы разметались по подушке, и на их фоне лицо казалось необычно маленьким, исхудавшим. На тумбочке был раскрыт томик стихов.

Когда Коноплев вошел, она, видимо, дремала. Стараясь ступать потише, приблизился к кровати. Мария Ивановна открыла глаза. Они стали еще глубже, потемнели. Некоторое время она смотрела ему в лицо, потом оглядела фигуру, пакет в руке и… отвернулась к стене. У нее были очень длинные ресницы, тень от них падала почти до половины щеки. А может быть, это просто была синева под глазами?

Он постоял сколько-то, он не знал сколько, и вышел. Уже за дверью обнаружил в своих руках пакет, хотел вернуться и не посмел. Остановил проходившую мимо сестру.

— Передайте потом Платоновой. От товарищей, да. Она спит сейчас.

Заведующий терапевтическим корпусом Прозоров был у себя в кабинете. Поздоровался молча, кивком, и взял из коробки папиросу, давая понять, что готов к разговору.

— Что у Платоновой?

Прозоров стряхнул пепел с папиросы в цветок на окне, хотя у его локтя и стояла пепельница. Он был коренастый, плотный, с лицом деревенского дядьки и карими девичьими глазами, такими неожиданными на этом лице. И ресницы у него были девичьи-длинные, пушистые.

— Что еще, говоришь? По-моему, так горе ее какое-то пришибло. Большое горе. От пустяков такие не сваливаются… С сыном у нее все благополучно, я узнавал. Может, личное что, не слыхал?

Не отрывая взгляда от пола, Коноплев покачал головой. Взглянув на него, Прозоров понимающе хмыкнул:

— Что, как