Первые годы после смерти мужа для нее не существовало мужчин, хотя, как и всякой одинокой женщине, постоянно проходилось сталкиваться с их настойчивым вниманием. К счастью, в ее характере было что-то такое, что помогало держать их на расстоянии. Время шло, и постепенно вернулось извечное женское желание чьего-то участия, чьей-то душевной близости. Но этой душевной близости все как-то не получалось, а всякие иные отношения казались ненужными. Так и жила одна, молодая и миловидная, удивляя окружающих своим одиночеством.

После войны госпиталь закрылся, ее направили в хирургическое отделение городской больницы. И здесь продолжала работать с тем же увлечением, что и в госпитале, одинаково приветливая со всеми — с врачами и санитарками, никогда не отказывалась от каких-либо поручений, для всех была хорошим товарищем и все же всегда казалась немного в стороне оттого, что по натуре была молчалива и сдержанна.

Хирург Коноплев, с которым ей в последнее время приходилось работать, считался растущим и талантливым специалистом. Вернувшись из Ленинграда, где он специализировался по грудной хирургии, Коноплев сначала не обратил внимания на новую сестру, но когда однажды Мария Ивановна не смогла принять участия в операции, поинтересовался:

— А где та сестра, высокая, с косой? Черт знает что! Сегодня одна, завтра другая…

Во время следующей операции Мария Ивановна снова стояла у стола. Оперировали пятилетнюю Светланку. Бегая и играя, девочка ела яблоко и подавилась семенем, которое попало в дыхательное горло. Теперь предстояло извлечь косточку из бронхов. Обнажая худенькую грудку ребенка, Мария Ивановна подумала, что руки у Коноплева, пожалуй, крупноваты для хирурга. Однако операция прошла блестяще. Мария Ивановна, как всегда, сама привела в порядок инструмент и собралась домой. Прежде чем выйти из больницы, заглянула в палату к девочке.

Она спала. У изголовья кровати сидела молодая женщина, ее мать, и неумело вязала кружева из белых катушечных ниток. Читать она от волнения не могла, и ей посоветовали заняться вязанием.

Когда в тесном тамбуре у выхода Мария Ивановна взялась было за ручку двери, голос Коноплева позади над плечом произнес:

— Разрешите мне…

Вышли вместе в мягкие апрельские сумерки. Коноплев поинтересовался, почему она задержалась, и, когда она рассказала, что заходила к девочке, принялся вспоминать о подобной операции, которая завершилась далеко не так удачно. Мария Ивановна слушала, стараясь запомнить то, что, по ее мнению, могло пригодиться, а хирург, довольный ее вниманием, припомнил еще один случай, пока не спохватился:

— Где же вы живете? Заговорил я вас. Хм, тогда нам почти по пути.

На углу возле старинного здания музея попрощались. Коноплев свернул в переулок к своему дому, крупный, в светлом пальто и такой же шляпе. А Марии Ивановне почему-то расхотелось идти домой, в узкую комнату с единственным окном на север. Правда, там ее никто не ждал. Сын второй год учился в военно-морском училище на Дальнем Востоке, часто писал короткие веселые письма. Она понимала, что пишет он так часто совсем не потому, что скучает по ней. Ему просто некогда скучать в его молодой, насыщенной самыми разнообразными событиями жизни — от учебы до спорта и увлечения театром. Он не забывал матери, потому что любил ее, потому что вырос умным и сердечным человеком. Его очень беспокоило, отдыхает ли она, и в каждом письме он наказывал посмотреть тот или иной фильм, расспрашивал о прочитанных книгах. Отвечала ему подробными, товарищески простыми письмами. Разумеется, ей очень не хватало его, но скучать тоже было некогда. В дни сложных операций приходила на работу пораньше, много времени отнимали обязанности профорга, которым ее избирали уже в течение ряда лет. Кроме того, каждую среду в городской филармонии устраивались симфонические концерты, на которые она приобрела абонемент. Ну, и книги, домашние дела.

И в этот вечер нужно было дочитать главу в томе военно-полевой хирургии, выгладить выстиранное накануне белье, написать ответ пациенту, которого оперировал Коноплев; пациент рассказывал ей о своем самочувствии.

Перечислила теперь про себя все эти дела, но вместо того, чтобы направиться к дому, прошла к городскому парку, раскинувшемуся по берегу реки. Над городом низко нависли серые клочковатые облака, а за рекой нежно розовела заря, слегка подкрашенная сверху и снизу прозрачной зеленью. И на этом фоне четко вырисовывались силуэты зданий, выстроенных на холме на том берегу. Было тепло, сыро, черные влажные ветви деревьев источали сильный запах коры.

Мария Ивановна побродила по аллеям. На душе было так хорошо, как не было уже давно. Словно то праздничное ожидание, которым жили еще обнаженная земля и влажные, тоже еще голые, но уже проснувшиеся от зимнего сна деревья и все вокруг, передалось и ей, в груди затеплилась несмелая, тихая радость.

Так бывало в детстве. Обе семьи, матери и отца, жили в большом деревянном доме на окраине города. Мать не ладила со свекровью, в доме почти каждый день происходили ссоры. Спасаясь от тягостной домашней обстановки, маленькая Мария целыми днями пропадала в лесу, который начинался сразу за домом. Больше всего она любила его ранней весной, когда на влажной, пахнущей талым снегом земле раскрывала свои мохнатые ресницы сон-трава — голубые глаза весны. Обнаружив у подножья старой степенной сосны цветок, Мария замирала над ним, изумленная, и лишь потом бережно срывала его. Она никогда не срывала более пяти-шести бутонов, жалела, а принеся домой, ставила цветы на окно за штору, чтобы взрослые не увидели и не выбросили. И потом, чем бы она ни занималась, мысль о том, что на окне в стакане стоят мохнатенькие темно-голубые растеньица, обдавала ее радостью, волнуя смутной надеждой на что-то очень хорошее.

Вот и теперь она испытывала нечто подобное. В прозрачных апрельских сумерках, в оживших деревьях, в весеннем запахе земли, которая здесь, в парке, пахла совсем как в лесу, было обещание чего-то большого и светлого.

2

Пятилетняя Светланка была единственным ребенком в отделении, естественно, что ей уделяли особое внимание. Зайдя навестить ее в следующий раз, Мария Ивановна застала у постели девочки Коноплева. Хирург рассмеялся, увидев ее, живые темные глаза блеснули.

— Ага, и вы не забываете нашу пациенточку?!

Когда вышли из палаты, спросил:

— Вы сейчас домой или задержитесь?

Неожиданно для себя замешкалась, потом объяснила, что уходит.

Задержал взгляд на ее лице, сказал просто:

— Я тоже сейчас иду. Нам ведь по пути.

На этот раз говорили уже не только о больничных делах и операциях, которые когда-либо приходилось делать Коноплеву. Хирург принялся вспоминать свою поездку в Ленинград, с большим теплом и уважением говоря о ленинградцах, которые