Коноплев навестил, не мог не навестить, ее еще. На этот раз Мария Ивановна не отвернулась, проговорила с видимым усилием, но твердо:

— Я знаю, вы не могли поступить иначе.

Она даже улыбнулась, как улыбалась ему в трудную минуту возле операционного стола, когда нижняя часть лица скрыта марлевой повязкой, одними глазами, и протянула руку, но легче от этого не стало.

6

Она умерла в конце апреля от острой сердечной недостаточности, такой редкой в ее возрасте. Коноплев сделал для нее все, что мог, теперь было безразлично, что о нем подумают и скажут. Сделал все и для похорон. Они получились торжественными и многолюдными. Хирургическое отделение было в полном составе, за исключением тех, кто дежурил. Пришли и из детского, терапевтического и других корпусов. Коноплев заметил много посторонних. Среди них попадались знакомые лица. Кажется, эти люди были в свое время его пациентами.

В конце короткого траурного митинга во дворе больницы Зинченко подвела к нему рослого, широкоплечего человека в форменной шинели. Из-под спутавшейся пряди темно-русых волос на хирурга взглянули знакомые серые глаза. Такие глаза были, наверное, у Марии Ивановны в юности, в минуту горя: широко распахнутые, потемневшие от душевной боли и по-детски растерянные.

— Вот это товарищ Коноплев, — сказала Зинченко, — все это сделал он.

Дора имела в виду организацию похорон, но ему вдруг открылся в ее словах иной смысл. С трудом заставил себя выслушать молодого моряка, который принялся неумело выражать свою благодарность, и пошел сквозь толпу, большой, грузный, постаревший за эти дни, не замечая пристальных взглядов окружающих.

Да, все это сделал он, позаботился лишь о себе, не подумал о другом человеке.

Когда процессия направилась на кладбище и, надрывая душу, заиграл оркестр, незаметно отстал, взял такси и поехал на окраину города. Возле приземистого здания оранжереи отпустил машину. Было уже около пяти часов, и немолодая женщина в шерстяном платке, недовольно проворчав что-то о людях, не уважающих чужой труд, поставила перед ним несколько горшков чахлых астр. Она почему-то называла их хризантемами. Они были двух цветов — белые и сиреневые. Узкие лепестки пожелтели на краях и свернулись, совсем как у того багульника.

Попросил срезать цветы и завернуть их в бумагу, положил на стол деньги. Подобревшая при виде этой суммы женщина принесла лист восковки и ловко упрятала в него скромный букет.

Когда Коноплев добрался до кладбища, уже смеркалось. И эти сумерки, и запах мокрой коры от деревьев напомнили вечер их первой прогулки с Марией Ивановной в парке. Так же пахло влажной, оттаявшей землей, и в воздухе была разлита светлая грусть, от которой щемило сердце.

Расспросив у хмурого старика-сторожа о новой могиле, прошел в дальний угол кладбища. Там росли старые сосны, и возле одной из могил, над которой холмом возвышались венки, застыла фигура человека в черной шинели. Человек стоял так неподвижно, что в сумерках, издалека его можно было принять за монумент. Потом он надолго припал к могиле и, резко выпрямившись, пошел прочь, не глядя себе под ноги, не разбирая дороги.

Давно смолк шум его шагов, а Коноплев все не решался подойти к могиле, наконец приблизился несмело, снял шляпу.

Придавленная простой гранитной плитой, любовно убранная венками из хвои и бумажных цветов с черным шелком лент, среди которых нежно белели розы из парафина — его венок, могила была тиха и покойна, и Коноплев вдруг остро почувствовал свою ненужность здесь. Все же постоял в скорбном раздумье.

Только теперь он во всей полноте постиг то, что произошло.

Он пытался оправдать себя тем, что имеет семью. Нет, совсем не потому он поспешил порвать свои отношения с Марией Ивановной. Побоялся, что ее любовь станет обузой, побоялся потому, что ему еще никогда в жизни не выпадало счастье быть любимым такой женщиной. Вот он поехал тогда на юг, будь Мария Ивановна таким человеком, как его жена, она добилась бы, чтобы он взял ее с собой. Мария Ивановна не пришла даже на вокзал проводить его, чтобы ненароком не причинить ему неприятности. И этот багульник. Она прислала эти веточки совсем не потому, что хотела напомнить о каких-то своих правах на него, как почудилось ему. Ей хотелось сказать, что она рада за него, хотелось, чтобы в эти торжественные часы он на минутку вспомнил и о ней.

Почему он не понял этого тогда? Нет, конечно, дело не только в том, что испугался за себя. Не хватило душевной чуткости, той самой чуткости, которой всегда поражала Мария Ивановна и за которую он, в сущности, полюбил эту женщину.

Он осязаемо, почти физически ощутил, как много еще в нем грубого и просто дурного. В своей постоянной занятости он разучился радоваться и щебету птиц, и улыбке ребенка. Не удивительно, что просмотрел даже собственных дочерей. Не для того ли и встретилась ему эта тихая сероглазая женщина, чтобы напомнить обо всем этом?

Пришел в себя от неожиданно поднявшегося ветра. Глухо зароптали сосны, затрепетали ленты венков, тщетно пытаясь оторваться и улететь. Почти совсем стемнело, стало холодно.

Вынул цветы из бумаги и положил их в середину венка из роз. Надел шляпу и быстро пошел к выходу.

Можно было сесть на трамвай, отправился пешком. Шел и чувствовал, что оставил позади то, что уже никогда больше не повторится в его жизни…

В семье

В этот день шофер Григорий Гвоздев вернулся с работы вовремя. Не задержался перекинуться словом с приятелем, не свернул к «забегаловке». И не только потому, что болела голова, к горлу клубком подступала тошнота и от слабости подгибались ноги в коленях. Так было с похмелья всегда, на этот раз все эти ощущения заглушило смутное беспокойство. Григорий еще не совсем разобрался в нем, не знал, что будет делать, когда вернется домой, но весь день ждал этого часа.

Пока он умывался, дочь Галка собрала на стол и встала к плите, скрестив на груди руки, в ожидании, не понадобится ли ему что еще. Григорий бросил на нее взгляд и поразился сходству дочери с женой. Такой была Елизавета, когда он женился на ней, — тоненькая, с круглой русой головкой. Только черты лица его, отцовские — густые строгие брови, прямой нос. Да в осанке что-то не от родителей, плечи приподняты, голову держит гордо. Взрослая. Тот, с завода, и назвал ее по имени-отчеству…

Григорию было всего лишь сорок три года, но алкоголь лишил его ловкости и силы. Двигался грузно, задевал за мебель,