не заходили во внутрь этих домов, но я предполагал, что и в солнечный день там стоит тьма кромешная, так как в роли окон, если таковые можно подобным образом именовать, выступали узкие щели прямоугольной формы сантиметров двадцать на сорок. Они не были ни с какими бычьими пузырями, или закрыты прозрачным материалом еще какого природного происхождения. Окна закрывались по типу ставней и, видимо, открывались, когда протапливали дом. Хотя для последнего был большой люк, на четверть от всей крыши, который кое-где в домах был приоткрыт.

Это свидетельствовало, что не так давно дома были жилыми и население убежало вот только что. О подобном обстоятельстве говорили и кострища снаружи домов, которые не просто тлели, а некоторые головенки вовсе не успели догореть и выдавали пламя.

Свое внимание я почти сразу обратил еще и на то, что в деревне имелись хозяйственные постройки, явно предназначенные для животных. Но самого скота, или хоть какого подсвинка, видно не было. Вот только следы их пребывания приходилось обходить, словно противопехотные мины.

— Где скотина, в лес увели? — спросил я у Крати.

— Не найдешь их полусотник, убьешь меня, но не найдешь. Это наша жизнь, моих внуков, семьи младшего сына и всех соплеменников, — решительно отвечал старик.

Да, он настроен на то, что его убьют, вызвался сам на переговоры. И я частью понимаю Крати. Если я сейчас заберу всю скотину, то понятно же, что деревня с голоду умрет. Но и он должен понимать. Если я озабочусь поиском беглецов, то крови будет очень много.

— А почему вы не ушли вовсе? Я же знаю, что твои соплеменники многие бежали еще лет пятьдесят назад, — спросил я, когда мы подходили к наиболее большому и длинному дому, который располагался в центре деревни.

— К кому не пойди, везде последнее снимают и голодать приходится, дети гибнут. Думаешь, что черемисы своего не берут? Они наши соплеменники, но такие, что, может и лучше от топора русича умереть. Да и бегут туда многие, уже и земли-то нет свободной в тех краях, а мы привыкшие к этой землице, она вельми добрая. Так что везде худо, куда не пойди, любой переход — это половина рода к праотцам уйдет, — обреченно говорил Крати.

Не сказать, что я, вдруг, воспылал милосердием, состраданием. Время такое, что чужая жизнь, не своего, не православного, мало чего стоит, если только не приходится ее забирать с опасностью лишиться собственной. Все же сила всегда в почете, она заставляет уважать. Да и сами христиане с азартом друг друга убивают.

Так что я слушал старика, а сердце было на месте, душа вовсе не рыдала. Тем более, что я, осознав сколько много земли вокруг и что она не обрабатывается и наполовину, не собирался убивать, выгонять этих людей. Даже холопить не хочется. Зачем, если они будут готовы работать и без того, чтобы быть рабами? А не захотят работать, так больше ресурсов потрачу на принуждение и охрану, чем заработаю.

— Пришли. Это мой дом и дом моего рода, — сказал Крати, указывая на большое строение, выделявшееся от иных не качеством сруба, или крыши, а лишь размерами.

Я знал, как примерно выглядели жилища тех, кого называли викингами. Это были длинные дома с множеством очагов. Такая вот армейская палатка на целый взвод. Это строение было очень похоже на такое жилье. Тут проживала не одна и даже не две семьи, а и по пять и по десять. Общежитие, где даже зонирование комнат условно, на глаз. Пришло в молодую, бурлящими гормонами, голову понимание, что тут должно быть очень свободные нравы. Супружеский долг же приходится исполнять в присутствии чуть ли не всего рода. Зато опытные, наверное, ото всех услышишь совет, так профессионалом станешь.

— Скажи, молодой дружинный полусотник, а как ты хотел, чтобы мы поступили? Мой род? — спросил Крати, когда я присел за длинный стол внутри жилища.

Мы со старостой были вдвоем. Остальные мои сопровождающие остались снаружи и взяли дом под охрану. Можно было всякого ожидать. Лучше готовиться к неприятностям и не получить их, чем получить, не будучи готовым.

— Мне нужны те, кто будет работать. Отбирать последнее не стану, сам собираюсь покупать и зерно и скотину. Защита людей от меня, — сказал я, не вдаваясь в подробности.

— Добро стелешь, как только спать будет. Не жестко ли? — спросил Крати.

— А то вы на перинах спите, — рассмеялся я.

— И то верно, — усмехнулся старик.

— Теперь давай по делу… — сказал я и позвал Спиридона.

У дьячка, ставшего уже пресвитером, было три листа пергамента. Я купил этот материал еще в Киеве. Ну не могу я без хоть каких обязательств на бумаге… на пергаменте. Вот на нем и будут записаны наши обязательства. Крати не был грамотным, но утверждал, что его сын умеет читать на русском языке.

Ничего особенного в ряде, то есть договоре, я не прописывал. Но, что главное, — земля моя и точка. Если бы с первым пунктом старик был не согласен, то не стали бы тратить дорогие чернила, как и космически дорогой пергамент. А в остальном…

— Выходит так, полусотник, что мы имеем свои наделы земли? На семью по десять десятин… знать бы еще сколько это… ну да ладно. А ты будешь иметь триста или более того десятин. Три дня в седмицу мы будем все работать у тебя на полях, остальное время, у себя, как вздумается? — подводил итог переговорам Крати.

Да, я сразу захотел создавать хозяйство по принципу фольварка, как это было сделано в иной реальности в Великом княжестве Литовском в 1557 году. Тогда потребность производить хлеб на продажу потребовала перестройки хозяйства. Я так же собираюсь продавать хлеб, как и выстраивать товарно-денежные отношения.

Прекрасно понимаю, что в таком подходе необходимо преодоление и мировоззрения, но главнее — это урожайность. Если будет плохо родить то, что мы посеем, то придется переходить, как и все остальные, на натуральный оброк.

— Как тут леса? Кормиться с них можно? — спросил я, временно меняя тему.

— Ушел