Нина присматривала в Бари за четырехлетним мальчиком по имени Паоло: отец – итальянец, мать – чешка. Я без труда представил себе темпераментного сопляка, как раз переживающего первый возрастной кризис. Разозлившись, он дергал Нину за волосы и не мог угомониться до тех пор, пока Нина не разрешала ему засунуть руку ей под футболку и как следует потискать грудь. Уж лучше он, чем его отец, успокаивал я себя. В особняке на окраине Бари Нина была в безопасности, но в городе ее то и дело окликали местные мужики, словно устраивая аукцион прямо на улице и предлагая все новые ставки.

Случались вещи и похуже. Однажды, когда она возвращалась на велосипеде с пляжа по пустой дороге вдоль моря, за ней увязалась машина с тонированными стеклами. Из открывшегося окошка высунулась мужская голова, и водитель велел Нине остановиться. Она продолжала крутить педали, и тогда машина стала прижимать ее к тротуару.

WTF?!

Все хорошо, я уже дома.

Черт!

Лучше бы меня похитили?

Да нет, черт возьми, я за тебя переживаю.

Можно было свернуть на тротуар, а потом на пешеходную улочку. Но я, конечно, струхнула.

Кошмар.

Погоди, достану йогурт для Паоло…

Необычнее всего было то, что я не понимал, в каких мы отношениях. Мы с ней пара – или кто? Наш с Ниной общий баланс был не то чтобы положительным. Я познакомился с ней в Оломоуце, через некоторое время она ни с того ни с сего объявилась в Брно, потом мы провели пару дней в Высочине. А еще через неделю я уехал в летнюю школу, а она – в Бари.

Вдобавок после авторского чтения в Остраве я приятно провел время с падчерицей Балабана Маркетой. Она походила на моих предыдущих девушек гораздо больше, чем Нина.

В общем, из разрывающих меня на части чувств я мог бы разложить пасьянс на приборной панели.

Съезд с автострады я чуть не проскочил, в последнюю секунду перестроившись в правый ряд. Сразу за развязкой показался городок Погоржелице. Белая коробка типографии “Моравия букс” выросла у дороги недавно, зато дальше последовала уже хорошо знакомая мне комбинация: автозаправка, череда частных домов, мост через реку Йиглаву, поликлиника, ратуша, почта, рыночная площадь и белая церковь, перед которой я свернул налево. Миновал бывший магазин электротоваров, где мы покупали батарейки для моих “Электроник”, и до сих пор существующую мясную лавку, где мне никогда не нравилось.

Припарковавшись на подъездной дорожке, я вытащил ключ зажигания – постаревший Джонни Кэш, чей голос напоминал рашпиль, умолк на полуслове. Раньше, едва я появлялся во дворе, меня тут же кто-нибудь встречал, но Жучка умерла года два назад (разве я не сам нашел ее в малиннике с мухами на языке?), а бабушка с дедушкой все больше времени проводили дома. Прежде они целыми днями были на улице: бабушка ухаживала за цветами, а дедушка за кустами и кроликами, или же оба просто болтали с соседями по своему учительскому дому, – но за последние годы они порядком сдали.

Даже запираться начали: нажав на дверную ручку, я, кажется, впервые в жизни не смог войти в квартиру, так что пришлось воспользоваться звонком.

– Яник, как же ты вырос! – воскликнула бабушка, всплеснув руками, хотя расти я перестал давным-давно, и обняла меня. – Да ты уже выше деда!

В матовом стекле двери появилось продолговатое пятно. Оно постепенно увеличивалось в размерах по мере того, как худая старческая фигура приближалась к прихожей.

– Ты хорошо доехал? – поинтересовалась бабушка.

Тут к нам вышел дед. Он поздоровался со мной по-моравски и протянул свою длинную руку, которой не раз отвешивал мне затрещины. Чуть поколебавшись, мы обменялись поцелуями в щеку. Прежде дед бы так не сделал, но с возрастом он стал нежнее. И еще одно: благодаря поцелую я понял, что дед нынче не брился, а ведь раньше это было совершенно немыслимо. Бритье входило в число его обязательных утренних ритуалов, закладывая фундамент дня. Именно от деда я получил на восемнадцатилетие свою первую электробритву и точные инструкции, как ею пользоваться. “В бритье главное – область кадыка”, – объяснял он и по-птичьи вытягивал перед зеркалом шею, обучая меня мужским повадкам.

– Да ты проходи, проходи, – подталкивала меня бабушка. – Как же хорошо, что ты приехал. Сейчас чай заварю.

– Итушка, мы сегодня еще кофе не пили, – напомнил дед.

– Тогда давай с нами кофейку? – предложила мне бабушка. – У нас и пирожные есть…

Оба они передвигались уже с трудом. Бабушка зашаркала в кухню, а дед поплелся в комнату и опустился в потертое коричневое кресло. Мы задали друг дружке традиционные вопросы, какие обычно звучат при встрече, и дед принялся извиняться – мол, ему, собственно, и рассказать-то нечего: он нигде не бывает, ничего нового у них не происходит, а повторять телевизор – дело бессмысленное. И это говорил человек, который полжизни провел за учительским столом и при малейшей возможности горячо спорил о политике, нередко утомляя всех своими рассуждениями.

Если кормление кроликов, завтрак и бритье означали для деда начало дня, то новостная заставка возвещала наступление вечера – вместо колокольного звона, с которым сверялся когда-то его отец. Впрочем, дед телевизор не смотрел – он с ним спорил. Я вдруг вспомнил, что еще совсем недавно в новом здании на окраине города с блестящих типографских станков соскальзывали страницы “Майн кампф”; дед организовал тогда петицию протеста, будто пытаясь хотя бы теперь остановить наступление Гитлера, раз уж он не сделал этого в юности. Петиция ни к чему не привела: рынок изменился, как объяснили деду в типографии, и “Майн кампф” стала пользоваться спросом. Помимо крайне правых, в своей любознательности решивших припасть к первоисточникам, существовали еще толпы историков-самозванцев, которые в то время бились над бессмысленным вопросом, что хуже – нацизм или коммунизм, и были не прочь откопать подходящую цитату из Гитлера, чтобы сопоставить ее с высказыванием Сталина.

– Яник, помоги мне все донести, – попросила бабушка, приоткрыв дверь комнаты и просунув голову в щель.

Я проследовал на кухню, где все уже было готово: на пластмассовом подносе стояли позолоченные чашки со свежезаваренным кофе и тарелка с тремя эклерами.

– У меня руки дрожат, – произнесла бабушка извиняющимся тоном и улыбнулась так, что я не удержался и погладил ее по крашеным жиденьким волосам с отросшими корнями.

Здесь, в этой тесной кухоньке, она перебирала ягоды из сада, а я ребенком уплетал их за обе щеки. Здесь мы вместе жарили блинчики и картофельные оладьи; дома эти блюда слыли верхом кулинарного искусства, но бабушка умела наколдовать их в два счета, удивляясь, что тут