– Вот ведь радость великая! Как Господь управил, чтобы я не замерз! – воскликнул Николка, стаскивая штаны со своих бледных тощих ног. – Ну, с Богом! Ангела-хранителя нам в дорогу!

– А я думал, ты в церкви работаешь, – сказал Эдуард, сворачивая на трассу, – часто тебя там вижу.

– Нет, я в церкви живу, – улыбнулся парень, – меня матушка-настоятельница благословила, келейку даже выделила. Но я и на работе другой тоже живу – ночую несколько дней. У меня там тоже есть спальное место. И даже шкафчик с тумбочкой, – с гордостью произнес Николай.

– Ты на причале в кафе, что ли, работаешь? – спросил Эдуард скорее для поддержания беседы, чем из любопытства.

– Нет, куда мне, неуклюжему такому, в кафе? Я там все разобью. Я санитаром тружусь во славу Господу! Работаю в больнице для стареньких и блаженных. И живу там тоже. Я там вырос, – просто ответил Николка. – Мне учиться трудно было, ну и не очень получалось по хозяйству самому справляться, поэтому меня после смерти родителей в специальный детский интернат отдали. Там было очень плохо. – Голос Николки потерял свою монотонность и дрогнул. – Там было все очень невкусно, грязно, и нас много ругали. И били. А потом к нам Петр Петрович пришел. Я ему понравился, наверное, по молитве моих покойных родителей, ангелов моих, заступников, и он меня к себе забрал, во взрослую больницу. Хотя я еще небольшой тогда был. Петр Петрович, благодетель мой, всему меня обучил и человека из меня сделал. Я теперь ему помогаю и до конца дней своих помогать буду. Очень он добрый и хороший человек.

– То есть ты, Коля, работаешь в психиатрической больнице? – с удивлением уточнил Эдуард.

– Да, в больнице тружусь, – важно заметил Николка, – людям помогаю. У нас там все хорошие: и доктора, и медсестры, и нянечки. Нянечки особенно добрые – конфеты мне дают шоколадные. Мне их нельзя, правда, доктор Петр Петрович говорит, что они на меня плохо влияют. Но мне нянечки тайком дают карамельки с шоколадной начинкой. Мне стыдно, конечно, я исповедуюсь. – Мальчишка густо покраснел. – Но я конфеты очень сильно люблю. А это грех большой, конечно, я знаю.

– Ну, Коля, – добродушно улыбнулся Эдуард, – если бы все такие грешники были, как ты, то мы б уже в раю жили! Ну а как тебе ваши пациенты, трудно с ними, много буйных?

– Да что вы! – всплеснул руками Николка. – Таких, чтобы дрались, мало очень. Да и то они буянят только первые дни по приезде к нам. Я ж вам говорю, у нас доктор – ангел небесный. И лечить умеет, и подход к людям найдет. И еда хорошая у нас. Сегодня как раз гуляш должен по расписанию быть, – паренек мечтательно улыбнулся, – а завтра котлеты рыбные. А жильцы у нас очень добрые. Я с ними дружу. Больше всех Марию Ивановну люблю. Она вяжет почти все время. И еще она с травой умеет разговаривать и с животными. Знаете, она мне рассказывала, что у нее есть кукла живая. К ней в гости приходит, когда никто не видит. Еще я Николая Михайловича люблю. Он ездил на больших машинах. И вообще везде был. И медведей видел, и орлов. Он еще в шахматы сложные умеет играть. Я, конечно, в них не понимаю ничего, но зато он меня в шашки научил!

– А он тоже с куклами разговаривает или, это, с машинами беседует? – не очень удачно пошутил Эдуард.

– Про это он мне не рассказывал. Он серьезный очень и молчаливый, – ответил Николка, – он только про очень умные вещи говорит.

– Так зачем же его такого умного в больнице держат? – спросил Эдуард, хотя и понимал, что Коля не сможет ответить на этот вопрос.

– Ох, я хоть в болезнях ничего не понимаю, но сам иногда об этом думал и даже у него спросил. Он мне сказал, что у него голова часто сильно болит и еще что он картинки какие-то видит неправильные. Врачам-то виднее. Мария Ивановна тоже ведь не болеет ничем, а почему-то в больнице. Смотрите, мы уже и подъезжаем! Вы сверните сюда, пожалуйста, на лесную дорожку. Меня автобус всегда на дороге высаживает, но вы меня, если можно, к проходной подвезите. А то я разболеюсь сильно от дождя и работать не смогу. Ага, вот здесь остановите. Поклон вам низкий и от меня, и моих родителей-покровителей. – Николка открыл дверь и легко, как кузнечик, выпрыгнул из высокой машины.

– Коля! – закричал ему вслед Эдуард. – Ты штаны забыл надеть!

– Ох ты господи, дурак я грешный! – Мальчишка опрометью бросился назад и стал натягивать на себя насквозь мокрые брюки.

Марина ничего не рассказала отцу. Она вообще перестала разговаривать. Заперлась у себя в комнате и выходила оттуда только для того, чтобы поесть. При этом выбирала время, когда на кухне никого не было. Эдуард нервничал, но не знал, как начать разговор с дочерью, бабушка списывала все на неразделенную подростковую влюбленность. Алина ничего не говорила, только ходила по дому мрачнее тучи и ждала момента, когда дочь смягчится и согласится поговорить. Но Марина всячески пресекала попытки матери завязать разговор.

В тягостном напряжении прошло несколько дней. В город пришла настоящая весна с лопающимися на деревьях почками и яркими солнечными огнями мать-и-мачехи вдоль тротуаров. Алине эти весенние дни дались непросто. Она запуталась. То право на счастье, в возможности которого она так долго старалась себя убедить, казалось ей теперь недостижимой мечтой. Еще несколько дней назад Алина чувствовала себя парящей птицей. Она встретила человека, который ей был по-настоящему интересен и близок. Человека, в котором хотелось полностью раствориться. От воспоминаний о его прикосновениях Алина вздрагивала, и ее дыхание сбивалось и учащалось. Любить. Чувствовать. Трогать. Строить планы. Мечтать.

Она постоянно вела внутренние монологи: «Почему за это нужно платить? Почему это нужно прятать? Почему мне опять нужно страдать? С Эдуардом мы ведь давно стали просто родителями и соседями, Марина почти выросла. Только Сережка… Да, он еще совсем маленький… Но разве мало семей, когда люди расходятся и дети остаются с кем-то из родителей? Даже среди знакомых есть пары, у которых вторые семьи, и дети при этом общаются и с матерью, и с отцом. Почему мне нужно выбирать между счастьем и долгом? Почему, например, Инге Петровне было можно менять свою жизнь, а мне нет? Почему моя собственная дочь совершенно не хочет ничего понять? Ведь Марине почти пятнадцать, неужели ей совершенно не о чем думать, кроме как о наших отношениях с ее отцом? Она ведь не маленький ребенок, которого мама с папой должны водить за ручку.