как тоскуют без меня мои старые и немощные родители, для которых я единственная опора. Все мысли мои были – любовь и тревога о них. Да и племянницы мои, рано лишившиеся матери – почти с самого своего рождения они были со мной, даже спать я их укладывала возле себя, одну справа, а другую слева, – их я тоже вспоминала и жалела. Так я и жила, словно душа блуждала где-то далеко-далеко… Во дворце же мне всё время казалось, что на меня смотрят, даже потихоньку подглядывают, и я смущалась и чувствовала себя крайне стеснённо.

Но вот прошло десять дней, и я вернулась домой. Отец и мать ждали меня, приготовив жаровню с угольями[77]. Лишь только увидев меня, спускающуюся из экипажа, отец расплакался: «Когда ты была дома, к нам кто-то иногда заглядывал, иногда посыльные приходили, а в эти дни – хоть бы голос чей-то раздался, хоть бы тень человеческая промелькнула! Никого, одиночество и тоска. Как мне, старику, жить?» – на него было больно смотреть. На следующее утро он говорил: «Вот ты нынче здесь, и к нам всё время кто-то приходит, стало гораздо живее!» – а сам всё время сидел напротив меня. Мне было так жаль родителей! У меня самой глаза были полны слёз, и я думала – неужели же я так нужна им?

Говорят, что даже мудрецу очень редко выпадает увидеть сон о своих прежних рождениях, а мне, плутающей в этом мире без опоры и цели, такой сон приснился. Я была в молитвенном зале храма Киёмидзу, и ко мне подошёл человек, по виду монах высокого звания:

– В прежней жизни ты была монахом в этом храме. В воздаяние за то, что тобою было вырезано множество деревянных статуй Будды, ты возродилась теперь в благородном семействе. Будда высотой в один дзё и шесть сяку, который стоит у восточной стены этого зала, тоже вырезан тобою. Смерть пришла к тебе как раз, когда ты покрывала статую золотой фольгой.

– Но ведь этого нельзя так оставить! Я теперь же должна закончить работу и позолотить статую! – сказала я.

– Когда ты умерла, другой человек покрыл её позолотой и освятил.

После того, как я увидела этот сон, мне следовало бы всей душой отдаться паломничеству и совершать подношения в храме Киёмидзу, ведь в прошлом рождении я уже познала силу молитвы, вознесённой в этом храме, и может быть, благодать была бы вновь мне ниспослана… Теперь уже бесполезно об этом говорить, так как ни паломничества, ни подношений не последовало, я оставила и этот сон без внимания.

В двадцать пятый день двенадцатой луны я была приглашена во дворец на праздник возглашения имён будд[78], и отправилась, полагая, что это только на один вечер. Присутствовало около сорока дам, все в белых нижних одеждах «кину» и в тёмно-пурпурных верхних нарядах. Я пряталась за спину той знакомой дамы, которая пригласила меня на дворцовую службу, и старалась затеряться среди всех остальных, а на рассвете вернулась домой. Был очень сильный снегопад, хлопья летели со всех сторон, и на рукаве моего шёлкового пурпурного наряда виднелось смутное отражение утренней луны – казалось, что лик её влажен от слёз.

И год уж на исходе,

И эта ночь…

Луны рассветной отблеск

На рукаве моём,

Как тень непостоянства.

Если бы я так и продолжала бывать при дворе, то привыкла бы в конце концов к дворцовой службе, ведь хотя я и сторонилась общества, но не до такой степени, чтобы прослыть неуживчивой, и со временем ко мне бы стали относиться так же, как и к остальным. Однако вскоре родители, уж не знаю, что было у них на сердце, заперли меня дома. Это моё новое положение[79] отнюдь не прибавило нам ни блеска, ни могущества, как можно было бы ожидать, и хоть я в своих наивных мечтаниях была непритязательна, реальность оказалась уж слишком на них не похожа. Мне оставалось только в одиночестве повторять про себя:

Уж сотни сотен раз рвала я

Ту горькую полынь[80]

По берегам реки,

А всё, что в сердце загадала,

Ни на росинку не сбылось!

Отныне для меня настало время, полное хлопот, и я совершенно забыла свои книги, занятая домашними делами. Успокоившись душою, я стала задаваться вопросом, почему все эти долгие месяцы и годы я праздно влачила свои дни от рассвета до заката и не молилась, не ходила в паломничество… Все мои несбыточные мечты, все мои долгие раздумья – разве это о нашем здешнем мире? Разве может в нём жить человек, подобный принцу Гэндзи? И офицер дворцовой гвардии Каору тайно поселил свою любимую в Удзи[81] – тоже в несуществующем мире. Ах, как же замутнён был мой разум! Теперь-то я прониклась тщетой былых своих упований, тут бы мне и очнуться, заняться делом, но я этого не умела…

Во дворце, где я служила, никто не верил, что я порвала со светом и затворилась дома, мне передавали это знакомые дамы, да и приглашения я не переставала получать. Когда же мне прислали специальное приглашение, в котором было велено «представить молодых особ», моих племянниц, я не могла уже этим пренебречь и явилась вместе с ними. В связи с их выходом в свет, мне также приходилось время от времени посещать дворец, но теперь уж в моём сердце не было места честолюбивым и безосновательным надеждам, которые я питала в прежние дни.

Я всего лишь сопровождала молодых и от случая к случаю являлась ко двору, мне далеко было до опытных придворных дам, которые в любых обстоятельствах держат себя так, словно они-то уж знают, что делать. Я не была уже юной начинающей прислужницей, но никто не воспринимал меня и как умелую фрейлину, скорее было особое отношение, как к гостье, выполняющей некоторые поручения. Положение это было неустойчивым, но ведь и для меня оно не было единственным смыслом жизни, и хоть вокруг были люди достойнее меня, я совершенно не испытывала зависти, наоборот, чувствовала себя свободнее, когда приходила в назначенное время, а в минуты досуга запросто беседовала с другими дамами. Ни во время дворцовых торжеств, ни во время других редкостных и интересных событий я не считала возможным вмешиваться не в своё дело или бросаться людям в глаза, словом, вести себя нескромно, я предпочитала проводить время, слушая других.

Когда я была в свите