Кормилица сестры говорила: «Теперь зачем я здесь?» – и только плакала и плакала, она возвращалась отныне жить в свою семью. Я написала ей:

Что же, теперь

В старый свой дом ты вернёшься,

Так люди уходят…

О, расставаний боль,

Вечной разлуки скорбь!

«Ведь я же думала, ты будешь мне живой памятью об умершей!» – так, кажется, я написала ей, и ещё: «Вода в моей тушечнице замёрзла, застыли в груди и слова – там их замкну!» И в стихах:

Истекая словами,

Скользит моя кисть,

Но льдом застывают её следы.

Что остаётся навек, чтоб помнить

Тех, кто от нас ушёл?

Она мне ответила:

Безутешна

На взморье, где отмели нет,

Птица тидори.

Как ей оставить след свой

В мире этом непрочном?

Кормилица сестры ходила на её могилу и вернулась плача и плача, я ей сложила стихи:

К небу, верно, вознёсся уже

Дым погребенья,

В поле нет и следа –

Взору куда устремиться

В поисках милых останков?

А моя мачеха, узнав об этом, так откликнулась:

Брела она, пути не разбирая,

Роняя слёзы.

Они ей падали под ноги

И вехами в дороге становились –

Её к могиле слёзы привели.

Люди, которые прислали повесть про принца и покойницу, так написали:

Безлюдная равнина, пустошь,

Поросшая бамбуком,

Где ни заметки, ни следа…

Скитаться там в слезах, искать могилу

Какая горькая печаль!

Когда эти стихи увидел мой брат, который в ту ночь сопровождал тело, он сложил:

Я был там и видел,

Как таял бесследно

Костра погребального дым.

Его ли искать

На бамбуком поросшей равнине?

В ту пору, когда по нескольку дней подряд шёл снег, мне подумалось о монахине, живущей на горе Ёсино[55].

Наверное, когда метут снега,

И без того нечастый здесь прохожий

Минует Ёсино-гору и сторонится

На кручах выбитых тропинок,

Над бездной нависающих мостков.

В первый месяц Нового года объявляли о назначениях на должности, и отец пребывал в радостном предвкушении, однако всё вышло вопреки его надеждам, и от человека, испытавшего те же чувства, что и отец, пришла весточка: «Думал – ну вот, теперь уж… Не спал всю ночь, ждал рассвета – и такое разочарование!»

Я ждал рассвета, не смыкая глаз,

Но утреннего колокола звуки

Меня от грёзы пробудили,

И вот на сердце мрак такой,

Что стоит тысячи ночей осенних.

В ответ я послала:

До утренней зари

Зачем томились мы?

Ведь колокол рассветный

Бьёт не о том,

Что сбудутся надежды.

На исходе четвёртой луны мне понадобилось отправиться в Восточные горы[56]. По дороге можно было любоваться полями: и делянки для рассады, залитые водой, и засаженные уже участки нежно зеленели, и это было очень трогательно. Горы оказались крайне неприветливы, чудилось, будто они обступают тебя всё теснее, и от этого вечерами было немного не по себе, одиноко и неприютно, а птица куина отчаянно выстукивала свою песню[57].

Кто-кто-кто?

У дверей раздаётся

Песня птички куина.

Кто же ещё в эту пору глухую

Горной тропою придёт?

Поскольку гора Рёдзэн находилась поблизости, я отправилась туда на поклонение[58] и помолилась там, но путь был тяжёл, и пришлось зайти к каменному колодцу возле горной кумирни. Одна из моих спутниц, зачерпнув воду рукой, пила из пригоршни, а потом сказала: «Наверное, это та самая вода, которой не напьёшься вдосталь?»[59]. Я в ответ произнесла:

Здесь, глубоко в горах,

Воду, что бьёт между скал,

Ты зачерпнула рукою,

Только теперь познав

Неутолимость жажды.

Та, что пила воду, ответила:

Чем в давнем том колодце

Паденьем капель замутнённая вода,

Мне влага эта более желанна,

Не утолится ею

Душа моя.

На обратном пути закатные лучи так ясно озарили всё вокруг, что даже столица видна была вся до последнего уголка, а та дама, «замутившая воду в колодце», сказала, что возвращается домой. Расставание, кажется, опечалило её, и утром она мне прислала:

За гребни гор

Закатные лучи

Спускались, унося с собою тени,

Глядела я – и в мыслях о тебе

Сжималось сердце.

Услышав благостные звуки утренней молитвы, творимой монахами, я открыла двери и увидела светлеющую от первых лучей кромку гор и тёмные верхушки деревьев, окутанные туманом – отчего-то это окаймлённое лесом небо, затянутое дымкой, показалось мне прекраснее даже, чем цветущая сакура или алые осенние клёны. А тут ещё кукушка совсем рядом в листве много-много раз прокуковала мне.

Кому я это покажу?

Кому послушать дам?

В селении горном рассвет,

И голос кукушки,

Снова и снова…

В последний день месяца кукушка в долине стала уже докучать мне.

В столице заждались тебя,

Кукушка,

И нынче ночь не спят – не пропустить бы!

Ты ж неустанно здесь

Свой голос подаёшь.

Так вот мы проводили время в созерцании, и одна из тех, кто был со мною, сказала: «А может быть и в столице в этот час кто-то слушает кукушку? Хотела бы я знать, есть ли кто-нибудь, кто теперь думает о нас, представляет, как мы сидим здесь, любуясь пейзажем…» – и прочла стихи:

Едва ли кто-нибудь

В глубины дальних гор

Мечты и думы шлёт,

Хотя луной любуясь,

Не спят сегодня многие, наверно…

Я ответила:

Когда во тьме ночи глубокой

К луне ты устремляешь взор,

То первое, что в мыслях предстаёт –

Затерянное горное селенье,

Пусть даже жители его тебе чужие.

Однажды мы подумали, что уже наступил рассвет – так