И разговор прервался.

Он не ожидал, что разговор оборвется так быстро. Возбужденный, с горящим лицом, он начал ходить по квартире, все еще сжимая телефон в руке. Какое-то безумие! Кто бы это мог быть? И в то же время он был тронут тем, что к нему обратились так быстро, что уже нашелся человек, готовый позаботиться о нем, что он уже внесен в чей-то список возможных кандидатов. И с чего это он так рассердился? Ведь у нее были добрые намерения. Ее теплый, вызывающий доверие голос все еще звучал в его ушах, словно бы впитался внутрь. Он подошел к телевизору, но не включил его — досыта насмотрелся за последний год! — потом пошел в ванную, там еще не был наведен окончательный порядок, повсюду валялась косметика, разные мази, обычные лекарства, не связанные с ее болезнью, сам он уже годы не пользовался ванной, это было ее царство, ее маленький лечебный кабинет, здесь она могла в одиночестве, никого не опасаясь, смотреть на свое тело, успокаивать его, говорить с ним, поплакать и пожалеть погруженную в пенистую воду искромсанную и покрытую рубцами плоть, продвигающийся распад которой довелось видеть и ему — сначала одному, потом с какой-нибудь из женщин, которые помогали ему мыть ее, а по субботам к ним присоединялся их старший сын, и тогда они вдвоем поднимали ее и опускали в горячую воду. А в последний месяц это уже было другое существо, словно поднятый из глубин океана единственный уцелевший экземпляр иной человеческой расы, которая, возможно, появится вновь лишь через миллион лет, но тогда она уже не хотела смотреть на себя, да и он тоже не давал ей смотреть, тут же закутывая ее в махровую простыню, как только сын поднимал ее на специальном подъемнике из воды. Возле ее кровати стояло зеркало, в котором видно было одно лишь лицо, но она забросила и его и теперь ограничивалась маленькой полоской в коробочке для теней, в которой отражались ее глаза, — только их она была в состояний видеть под конец.

Он открыл краны, но, когда начал раздеваться, вода вдруг показалась ему коричневатой и как будто бы даже грязной, и он заколебался, но тут послышался звонок в дверь, и он поспешно надел халат, пошел открыть и увидел своих друзей, врача и его жену, разодетых для выхода. Они отправлялись на вечеринку и решили его проведать, но его телефон был все время занят, и теперь они извинялись, что заявились так поздно и что всю неделю никак не собрались ему позвонить. Он очень обрадовался: «Спасибо, что зашли». — «Мы только проходили мимо». — «Спасибо, что проходили мимо». Они вошли и по привычке направились было в спальню, где всегда лежала больная, но у самой двери замешкались, как будто вдруг засомневавшись, стоит ли им рассиживаться, но он все-таки усадил их в гостиной, неторопливо ответил на все их расспросы, немного рассказал о детях, потом долго говорил о ее матери, как она хорошо держится — даже слишком хорошо, добавил он с улыбкой, — как прямо она ходит, какая она самостоятельная, упомянул даже палку, в которой она, в сущности, не нуждается. Они слушали с интересом — это были хорошие и верные друзья, хотя иногда скучноватые. Во время ее болезни врач не раз помогал им ускорить ту или иную бюрократическую волокиту в больницах, хотя его собственные диагнозы были зачастую ошибочными и всегда слишком оптимистичными. Они еще немного поболтали, и вдруг ему захотелось рассказать им о телефонном звонке, — может быть, они догадаются, кто это, — но в последний момент он все-таки решил промолчать, опасаясь, что им послышится некая радость в его голосе. Наконец гости поднялись, он почувствовал, что женщине хочется заглянуть в спальню, там стояла сумеречная темнота и было не прибрано — расстеленная кровать, разбросанная одежда, — она молча и тихо посмотрела и прошептала, даже с каким-то удивлением: «Комната совершенно изменилась». — «Да», — вздохнул Молхо. «Даже кровать ты уже отдал», — добавила она с грустью, как будто предпочла бы, чтобы отныне он сам спал на этой большой больничной кровати. Врач обнял его: «Если тебе нужна какая-нибудь помощь, скажи». Молхо поблагодарил — нет, у него все в порядке — и вдруг подумал, что к нему можно было бы обратиться по поводу этих клятых упаковок тальвина. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ему не заводить этот разговор, им может быть неприятно, что он пытается продать оставшиеся от жены лекарства, и все же страстное желание избавиться наконец от этой кучи коробок возобладало. «Минуточку», — сказал он, вытащил одну коробочку из горки и показал врачу — вот, он уже выбросил много, но эти совершенно новые, каждая упаковка обошлась ему долларов в двадцать, может быть, в больнице захотят купить, хотя бы за полцены? Врач взял коробочку, повертел ее в руке, искоса посмотрел на жену, и Молхо почувствовал, что сделал ошибку. Врач вежливо объяснил ему, что правила запрещают брать лекарства обратно, даже в запечатанном виде, но он готов взять эту коробочку с собой — так, на всякий случай, может быть, ему удастся найти какого-нибудь больного, который захочет приобрести это частным образом… Но Молхо знал, что если он возьмет сейчас эту коробочку, то уже не вернет ее назад, и потому поторопился забрать ее, пробормотав: «Не важно, не важно, я уж как-нибудь сам…»

Он проводил их к двери, ночь тем временем совершенно прояснилась, и теперь мягкий белесый свет заливал все вокруг, как будто кто-то все время усиливал накал луны. Какая-то торжественная и праздничная красота заполнила мир. Молхо было трудно расстаться с гостями, они уходили, нарядные и веселые, в вечернюю темноту, а он оставался в одиночестве. Ему было досадно, что они жалеют его, и в то же время он боялся, что его неприкаянность им в тягость, и он вдруг, не задумываясь, заговорил об анонимном телефонном звонке. «Видите, меня уже пытаются сосватать», — закончил он с грустной улыбкой. Но они не улыбнулись ему в ответ, а жена врача даже ужаснулась: «Как это возможно? Кто посмел? Это же омерзительно!» А муж ее промолчал, с интересом разглядывая Молхо. «Еще и тридцать дней траура не прошли! — продолжала возмущаться женщина. — Это просто ужасно!» Он был уже не рад, что рассказал им эту историю, они могут, чего доброго, решить, что это он сам, тайком,