которого он давно освободился, получив взамен полную сочувствия и сострадания любовь, куда более возвышенное и нежное чувство, куда более сложные и тонкие человеческие отношения. Неужто отныне ему придется понуждать себя к сексуальному возбуждению? А ведь эта женщина, с ее неясным семейным положением, наверняка готова была бы помочь ему растопить его внутреннюю застылость. Но пока он молил всего лишь о передышке — хотя и не знал, кого он молит, а в доме стояла тишина, и серый, глухой дождь барабанил снаружи, и тут он ощутил потребность пойти в туалет, но ему очень не хотелось ходить в ее присутствии в пижаме, а одеваться сейчас казалось ему странным и неуместным.

В конце концов он все-таки поднялся и стал осторожно пробираться к туалету, но, проходя мимо кухни, заметил на столе очередные накрытые кастрюли, и на плите еще что-то варилось, и он вдруг испугался, что она завалит их едой сверх всякой меры, и в раздражении отправился, как был, в пижаме, искать ее по всей квартире — оказалось, что она моет пол в комнате гимназиста, и он попросил не варить так много, потому что они с трудом управляются со всей этой едой; она выслушала его с изменившимся от обиды лицом и начала, даже немного заикаясь, оправдываться, но он уже покинул комнату, зашел в туалет, а вернувшись в спальню, закрыл за собой дверь на ключ и погрузился в дремоту. Проснувшись, он увидел, что ее уже нет, и на обратной стороне его листка было написано, что ей придется купить новые приправы, так как прежний запас уже кончился.

12

Всякий раз, когда жена пыталась завести с ним разговор о том, женится ли он после ее смерти, ему всегда удавалось увильнуть, свести дело к шутке или продемонстрировать преувеличенное раздражение, в очередной раз доказывая этим, что он не склонен даже думать о такой возможности. Но в одну из летних суббот, после дневного сна, когда они еще лежали в супружеской кровати вместе, под легкими одеялами, и вечерний воздух был приятен и свеж, и субботнюю полутьму рассекали полосы сладкого и теплого света, проникавшего сквозь щели жалюзи, она безо всякого предупреждения вдруг тихо заговорила с ним об этом, и сколько он ни пытался увернуться, притворяясь, будто не понимает, к чему она клонит, не дала ему увильнуть. Ведь он не останется одиноким всю свою жизнь? Но он ответил: «Почему бы нет, кто меня захочет?» И тогда она с непонятной сухостью сказала: «Всегда найдутся такие, которые захотят». И он на мгновенье растерялся от обиды, но промолчал. «Только не рожай детей, — сказала она, — не женись на слишком молодой, потому что тогда тебе придется рожать детей и ты усложнишь себе жизнь». Его сердце сжалось от ужаса, но он все еще надеялся отшутиться. «Почему бы нет, — игриво сказал он, — должен же я за кем-то ухаживать». Но она замолчала, будто ей нечего было прибавить, и он посмотрел на нее: ее лицо было тяжелым и мрачным, и он испугался, что она сердится, и снова начал недовольным тоном: «Я не желаю слышать все эти разговоры о смерти, завтра я буду переходить дорогу, и какой-нибудь псих меня раздавит». Она смерила его трезвым взглядом: «Почему? Тебе достаточно просто поостеречься». И он удивленно рассмеялся. Ее смерть вдруг показалась ему вспышкой ослепительного света, но одновременно — и нависшей над ним угрозой пожизненного одиночества.

13

Потому что иногда ему именно так и казалось — будто она уже опередила его и ушла по направлению к своей желанной цели, даже вещи все бросила, и записалась в очередь, и уже выиграла настоящий покой, в то время как он все еще торчит здесь, в пустом доме, хлопочет вокруг детей, заботится о еде и ухаживает за ее престарелой матерью. И даже напряженное внимание к нему, вызванное у всех ее смертью, тоже спадало. Люди словно теряли интерес и отдалялись от него, как будто их только и привлекали к нему болезнь и смерть, и даже его дети становились все более равнодушными и ленивыми, уже не бросались, как прежде, стремглав выполнять его указания и не искали одобрения в его взгляде, и он сам уже поймал себя на том, что стал порой впадать в слезливость по самому ничтожному и неожиданному поводу, потому что спустя неделю после окончания траура, в пятницу вечером, когда дочь приехала на очередную побывку, а сын-студент освободился от занятий, и они всей семьей сели за стол, и он сказал дочери, чтобы она зажгла субботние свечи, и она зажгла их, ему на глаза вдруг навернулись слезы. Позже вечером он позвонил своей матери в Иерусалим, поздравить ее с наступлением субботы, а потом поехал в дом престарелых, на соседний склон Кармеля, чтобы привезти тещу.

Почему-то она не поджидала его, как обычно, снаружи, и он прошел через большую стеклянную дверь, занавешенную цветными портьерами, и стал ждать ее в стерильно чистом, нарядном вестибюле, разглядывая шкафы красного дерева со стоящими в них немецкими книгами, которые кто-то из обитателей дома перевез сюда из прежней квартиры. Каждый раз, когда он приходил к ней, его вновь и вновь радовали царившие здесь чистота и порядок, Несколько стариков, умытых и причесанных по случаю субботы, в нарядных костюмах, в жилетках под пиджаками, сидели в глубоких креслах, неторопливо и вежливо разговаривая друг с другом по-немецки, и явно наслаждались жизнью, как будто давно примирились с ней и все пережитое ими на их веку уже перемололось и размягчилось в сладкую кашицу. Некоторые были в черных ермолках — видимо, ждали начала субботней молитвы, потому что в маленькой комнатке синагоги, разделенной занавесом на мужское и женское отделения, арабские рабочие торопливо устанавливали пюпитр для кантора, расставляли стулья и раскладывали молитвенники. Живые, черные глаза стариков, отполированные старостью, точно гладкие маслины, то и дело останавливались на Молхо, но лишь немногие знали его как зятя госпожи Штаркман. Он украдкой заглянул в столовую, где царила почти молитвенная торжественность. Куски витой халы аппетитно белели в плетеных корзиночках, и он с трудом удержался, чтобы не взять и себе. Странно, что теща еще не спустилась — ведь он звонком предупредил о своем приезде. Несколько стариков беззвучно поднялись, направляясь на молитву, а оставшиеся — видимо, закоренелые атеисты — покивали им вслед, как будто благословляя. Молхо очень нравилось здесь. Множество цветов и зелени снаружи и внутри. Красные кнопки сверкают