Ехать недолго, всего несколько остановок, но я все же снова раскрываю «Прогулки». «Все на земле — в беспрестанном течении», — пишет Руссо, вторя греческому философу Гераклиту с его «Все течет». Нельзя дважды войти в одну и ту же реку — река уже не та, мы не те.

Поезд так плавно движется по рельсам, что, если бы не меняющийся вид из окон, я поклялся бы, что мы вообще никуда не едем. А ведь движение, как говорит мне Руссо, — это главное в жизни. Но должно быть, только определенного рода движение: «Если движение неровно или слишком сильно, оно… разрушает очарованье грез».

Слово «неровно» тут же напоминает мне о поездках по США амтраковскими поездами вместе с Марком — философом-императором, страдающим от проблем со сном. Утомленный монотонным пейзажем Северной Дакоты, я чувствовал потребность сделать хоть что-нибудь, чтобы развеяться.

На суровых амтраковских рельсах привычные дела становятся очень трудными. К примеру, бритье. (Я попробовал лишь однажды — получилось кровавое месиво.) Ходьба тоже. Меня трясло и мотало из стороны в сторону, словно пьяного матроса. С эволюционной точки зрения что-то в этом есть. Мы ведь вышли из моря, и даже английское слово walk в XI веке означало не «ходить пешком»[42], а «колыхаться, перекатываться» подобно морю. Только в XIII веке слово walking вышло на сушу, отряхнулось и приобрело современное значение. Слова меняются.

Но я так и не эволюционировал. Попытавшись пройтись по вагону, я немедля скатился обратно в XI век. Я колыхался и перекатывался по проходу. Кренился к чемоданам. Врезался в незнакомцев.

«А вы лучше будто танцуйте с поездом», — посоветовала одна старушка, заметив мою беспомощность.

Она оказалась права. Я в этот момент с ним будто дрался. А надо было танцевать, и пусть поезд ведет. Через некоторое время до меня дошло. Секрет, понял я, в том, чтобы расслабиться. Поезд кренится влево, затем вправо, и я вместе с ним, не сопротивляясь. В конце концов я достиг нужного мне спального вагона, ощущая такой восторг, будто поднялся на вершину Чогори — вторую по высоте после Эвереста.

* * *

Где-то шесть миллионов лет назад[43] первые человекоподобные существа выпрямились и начали ходить на двух ногах. У прямохождения обнаружилось много неожиданных преимуществ. Руки освободились, чтобы изготавливать орудия труда, а также указывать, ласкать, жестикулировать, держаться за руки, показывать средний палец, ковырять в носу и грызть ногти. Ходьба — это больше чем ходьба. И так было всегда.

Пусть она естественна, но это не значит, что ходить легко. Вот как Джозеф Амато в своей книге «Пешком» (On Foot), посвященной истории ходьбы, описывает физиологию одного-единственного шага: «Три четверти всего времени вы проводите, опираясь лишь на одну ногу. Когда человек поочередно ставит на землю напряженные ноги, весь его вес каждый раз переносится на нисходящую пятку, а затем — на большой палец ноги, когда поворачиваются бедра и ступня и вместе с ней вся нога перемещаются в пространстве»[44]. Все это, разумеется, происходит автоматически. Если начнете глубоко задумываться о биомеханике — вы грохнетесь лицом об землю, что почти и произошло со мной после прочтения этого абзаца.

Мы ходим на двух ногах, но наш скелет рассчитан на передвижение на четырех конечностях. Именно благодаря такому несоответствию между анатомией и тем, как мы ею пользуемся, есть работа у ортопедов. Плоскостопие, отеки стоп, волдыри, «косточки», молотообразные искривления — этим и многим другим мы расплачиваемся за двуногое существование. Почти всю жизнь Руссо страдал от болезненных мозолей, но упорно ходил в туфлях на каблуках.

Руссо обожал ходить, но героем не был. Из-за мозолей он перемещался медленно и «не мог перепрыгнуть через самый обыкновенный ров». Он не носил с собой тяжелого рюкзака и прочего снаряжения. Ему не приходилось отбиваться от грабителей или диких собак, выручать барышень и прочих персонажей из беды. Он просто ходил, без особых ожиданий и претензий. Именно так мы и приближаемся к абсолюту.

* * *

Поезд подъезжает к небольшой станции, от которой автобусом можно доехать до Сен-Пьера. Остров полон сюрпризов. Начнем с того, что это уже не остров: со времен Руссо постепенно сформировался перешеек, соединивший эту землю с материком. Все течет!

Попав на остров, который уже не остров, я сразу понял, почему Руссо так его любил. Он идилличен без претенциозности, пышен без вычурности, зелен — тоже без чрезмерности. Почти с каждой обзорной точки видно Бильское озеро. Сама природа в лучшем виде — то, что поэт Филип Ларкин называл «твердь обетованная».

Я представляю себе, как Руссо подолгу и без цели бродил здесь в компании любимого пса Султана. Может быть, собирал образцы растений. Я нахожу тропу, которая пересекает весь Сен-Пьер, и отправляюсь по ней в путь. «Ставь сначала одну ногу, потом другую, — говорю я себе. — Так же, как делал всю жизнь, только лучше». «Лучше» превращается в моей голове в «быстрее», и вскоре я обнаруживаю, что двигаюсь в смехотворно быстром темпе. Осадив себя, я, чтобы как-то компенсировать это, перехожу на скорость слона. Ну почему бы не выбрать что-то среднее? Что со мной не так?

К моему удивлению, ответить мне готов философ-император Марк: «Встречаясь с препятствиями, действительными или мнимыми, не жалей себя и не заламывай руки, но начни дело заново». Именно такой подход позволяет воспринимать жизнь не как историю, в которой все пошло не так и которая плохо закончится. Все это чепуха. Концовок не бывает — лишь бесконечная цепь начал.

И вот я начинаю заново. Сначала одну ногу, потом другую. Отлично. Еще разок.

Я иду по тропе, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться озером или легкими облаками. И вот я добираюсь до дома, где в маленькой комнатенке жил Руссо. Простая комната, постель с балдахином, гостиная в спартанском стиле; в одном из углов — крышка люка, в котором он порой скрывался от поклонников и врагов.

Здесь и его гербарий — сушеные растения, застывшие во времени длинные хрупкие стебли. На маленькой табличке упоминается «противоречивая личность» Руссо, что, конечно, представляет собой очень сдержанную оценку.

Примечательно отсутствие книг. Руссо столь поспешно бежал из Мотье, что у него не нашлось времени упаковать свою внушительную библиотеку. В «Прогулках» он называет такую нехватку литературы «одним из самых больших наслаждений». Звучит удивительно для человека, посвятившего свою жизнь чтению и написанию книг. В другом месте Руссо описывает, как подошел к тайному месту на берегу озера и прислушивался к шуму и перекатам воды, которые «беспрестанно поражали мой слух и зрение… и их было достаточно, чтобы я с наслаждением ощущал свое существование, не давая себе труда мыслить». Сначала он перестал читать, теперь еще и думать! Он деградировал — или это часть его философской программы?