Плохого тут ничего нет. Вода согрелась. Ладно, какая ни на есть, все-таки вода. Ну вот, напился. Жаждущего напои, голодного накорми. Царствие мое не от мира сего. Это он имел в виду тростниковые плантации. Царствие кубинских полей. Посижу немножко здесь, в тени. Здесь, под ветвями, в прохладной тени… какая тут рифма? Дни? Нет, одни. Здесь, под ветвями, в прохладной тени, видно, настали последние дни… Попробовал бы кто-нибудь сочинять стихи и одновременно рубить тростник. В ушах звенит. Дарио машет, ни за что не даст отдохнуть, иду, иду, иду… только потихоньку. Нет, не могу подняться, и все тут. В конце концов, я здесь добровольно. И если я не могу, значит, не могу. Теперь я опять продвигаюсь по борозде. Спина болит ужасно. Я — слюнтяй. Надо взять себя в руки. Стоит только захотеть. Захотеть. Внушить себе. Сила внушения очень велика. До чего же здесь погано! Гораздо хуже, чем я себе представлял. Я думал, что буду героем… Хотел пьяница море выпить, а трактирщик стаканчик поднес. Где я оставил этот нож, мачете или как его там? Вроде бы тут. Не могу нагнуться. Рядом с ножом еще валялся обломок стебля, я помню. Потерялся. Ну и пусть, и хорошо! Нет, его же нетрудно найти, такое длинное лезвие и деревянная ручка, сразу видно. Я здесь останавливался. Срубил вот этот стебель и решил напиться. Тут еще банка валялась. Вот он. Нашелся, окаянный. У меня на руке — кровавый волдырь. Не могу больше, не могу. Неужели Дарио не понимает, что я больше не могу? Уда-а-а-р! А теперь поднять стебель. Чуть было не упал. Голова закружилась, упаду, сейчас упаду. В глазах темно, не вижу ничего, все черно, падаю, падаю, холодный пот по всему телу, нет, я не должен упасть, в глазах темно, тошнит, тошнит; кажется, мачете опять уронил. Мне уже лучше, опять холодный пот, но все-таки уже лучше. Ну и ну! Вот я и очнулся. Я тут. Упал. Лежу на земле. Что это подо мной? Та самая консервная банка! Хорошо еще, что не свалился на муравейник. Надо отдохнуть. Болит все. Не встану. Не могу. Гори все огнем, плевать на все, не могу, не могу! Уеду сегодня же, мне надо закончить одну работу, я с самого начала думал пробыть здесь всего несколько дней. Так я и скажу всем. Дарио, конечно, не поверит, я ему раньше говорил, что пробуду всю сафру. Но ведь кто выдержит такое?! Я не могу, не могу! Надо взять себя в руки. Вот я и встал и буду дальше рубить! А теперь опять передохну. Поднимайся, Пако! Ну-ка бодрей! Если б не солнце. Солнце палит так, что камни плавятся, а ведь еще только апрель; кто же тут выдержит в разгар лета? Ну вот, еще раз посидел немного. А теперь будем снова гнуть хребет. Так ударил по стеблю, что чуть не сдох. Надо отбросить срезанный стебель назад. Левой рукой на правую сторону. Наклон — ударим пониже. На этой работе все чувства притупляются. Опять мне плохо, умираю… Рука болит, поранил мачете. Если бы я хоть мог работать толком, а то ведь все равно не могу, я не создан для физического труда; простой кубинец проводит целые дни под палящим солнцем, такова его судьба. Только это не для меня. Надо позвать Папашу, пусть наточит мой мачете. Не слышит. Работает как автомат. По собственному желанию. Трудно поверить. Не может человек дойти до такой степени мазохизма. До чего же я измучился, нет сил даже позвать его погромче. Я чувствую себя так, будто меня избили палками. Посижу опять, можно еще немного отдохнуть, ничего страшного. Снова я упал. Прямо на кучу срезанных верхушек тростника. Лучше уберу их из-под себя, а то они колючие. В руку вцепились, ой-ой-ой, в волдырь! Надо вытащить, да на это сил нет. В горле пересохло. Выпить бы еще немного воды, но придется опять вставать, идти… Возьми себя в руки, Пако, ты должен взять себя в руки, а то умрешь от жажды. Бодрее! Вот я и поднялся. Спина — словно меня били плетьми; я уже почти встал, одной рукой опираюсь на колено, и не на что больше опереться, я качаюсь, по я все-таки выпрямлюсь. Вот так, стоять, сто-я-ать! «Он крикнул «встать!», и встали все». Нечего кричать. Никто не обращает никакого внимания, Флоренсио помешался на городке… На каком городке? На тростнике, на тростнике, я сказал — «на тростнике». Какое мучение! И никто не хочет понять, что я все-таки счетовод, со мной полагается обращаться бережнее, чем с другими, надо уважать образованного человека. Я, например, не могу рубить целый день тростник. Я так и сказал Флоренсио. А он что ответил? Ну и катись отсюда. Грубиян. Вот и уеду. Сейчас же! Он не понимает, что я не могу. Он должен был ответить: «Хорошо, товарищ, отдохните немного», а он рычит: «Не хочешь рубить тростник, катись к своей маме». Не знаю, как я промолчал. Выпью еще воды. С каждым разом она все мутнее и теплее. Ее нагревает солнце. И все-таки это вода. Жаждущего напои. Посидеть бы здесь в тенечке. Нет, нельзя, надо работать. Главное — не сдаваться. Тростник — тот же лес. Я обливаюсь потом. Голова кружится. Я скажу Флоренсио: у меня голова кружится, мне надо отдохнуть немного, а то я могу заболеть серьезно. Ему, конечно, все равно, ну а мне — нет, мне — нет. Вы не понимаете, что это значит для такого человека, как я, — покинуть город со всеми удобствами. Я все-таки не простой человек. И вот я приехал сюда, в этот ад. Вы не можете понять, каково мне, товарищ Флоренсио, вы грубый человек, товарищ Флоренсио, вы всю свою жизнь только и делали, что рубили тростник, товарищ Флоренсио. Да взвешивали — нетто, брутто. Брутто. Брут. Вы Брут, товарищ Флоренсио. Тот самый Брут, что Цезарю капут. Вы грубиян. Странное какое слово. Грубиян. Рифмуется с пьян, океан, ураган, туман, кафешантан, сан… Вон он, Флоренсио, ломает хребет. И поглядывает на меня искоса, косится. Косись, косой! Подумаешь, начальство! Ну не могу я больше, не могу. Каждый делает что может. Не проси от быка молока, его доля и так нелегка. Еще глоток воды. Ух, все лицо облил. Да иду же, иду, нечего меня звать! На этот раз я скажу Флоренсио твердо: я больше не буду рубить тростник. Как щедра здесь земля, сколько жизни! С каждым