Сделал Сэм попытку высказать своё мнение в беседе с постояльцами Дома творчества. Начал от противного, стал запугивать язвами капитализма, ссылаясь, как он думал, на солидный источник: «Ведь даже “Нью-Йорк Таймс”…». Ему не дали договорить. «Простите, – сказали писатели, ещё звавшиеся советскими, – мы прекрасно знаем, что “Нью-Йорк Таймс” – прокоммунистическая газета!»[267] После того, что он услышал, Сэм занемог. Сначала смесь невежества с нечестностью как движущая сила перестройки представлялась ему наваждением, миражом, кажимостью, но признаки надувательства сделались очевидными. Наши с ним печальные разговоры проходили под стук резца Лорки Морено. «Скамейная дипломатия» – кто помнит эти нелепые слова? Тогда это название звучало громко, означая обмен садовыми скамейками. К нам поступила скамья, на которой сиживал Роберт Фрост, и её обрабатывала Лорка, взамен американцы получали скамью Бориса Пастернака. Чем эта дипломатия закончилась, не знаю, но тук-тук было слышно, как топор в заключительной сцене «Вишневого сада» (взятый Чеховым из «Прерии» Купера – завершение саги Кожаного Чулка)[268].

Дружба с Чавкиным продолжилась за океаном. У него я познакомился с одним из сыновей Розенбергов – таков был круг Чавкина. Жизнь супругов Розенберг закончилась на электрическом стуле, а насколько были они шпионами, до сих пор не выяснено окончательно. Многие справа и слева согласны, что в накаленной атмосфере с приговором погорячились. Сотрудник мой по Адельфи, политолог Рональд Радош, бывший левый, перешедший направо, написал о них книгу, оправдывая их всё же неполностью. Сторонники Розенбергов пришли на его публичную лекцию бить его. Случайно наши с ним лекции поменяли местами, и сторонники собрались бить меня. В последнюю минуту выяснилось, что у меня не только другая лекция («Пророчество Алексиса де Токвиля о России»), но и другая фамилия. На следующей день я Рональду рассказал, как удалось мне избежать предназначавшихся ему побоев. Он удивился: «За что? У меня смертный приговор признан мерой чрезмерной!».

Познакомился я у Чавкина с Элджером Хиссом. «Ельцин удержит власть? Удержит?» – спрашивал совершенно высохший, ещё живой старик. Добивался политический узник, мученик совести, неофициальный посланник страны! Был ли Хисс нашим шпионом? Согласно генералу Судоплатову, был доверенным Рузвельта и по личному распоряжению Президента снабжал нас информацией, которая не передавалась по дипломатическим каналам, – технически не являлся шпионом, но противники Рузвельта его самого считали «рукой Москвы». Мой отец ещё работал в Издательстве Иностранной литературы, когда там начала печататься серия романов Эптона Синклера, основанных на секретной дипломатической миссии Элджера Хисса. Серия у нас прервалась на романе «Зубы дракона», место действия – гитлеровская Германия. Когда перевод романа вышел, отец оставался заведующим основной редакцией в Издательстве Иностранной литературы, он принес книгу домой, и я хорошо помню, как держал в руках толстый том в зеленом переплете. Но в библиографии наших переводов этого издания не нахожу, есть только журнальный вариант, опубликованный «Интернациональной литературой». Что же я держал в руках? Возможно, экземпляр сигнальный, оставшийся единственным, а тираж пошел под нож. Почему? В переводе романа «Зубы дракона» были сокращения, сокращали в те времена по причинам политическим, но мне не с чем сравнить оригинал. Зато в американском издании «Зубов дракона» из библиотеки Адельфи я обнаружил кем-то вложенную брошюрку Эптона Синклера об Израиле. Прочитать не успел, столько требовалось прочитать, что у меня руки не дошли, поэтому не знаю, как Синклер высказался о созданном новом государстве, уже годы спустя стал брошюру искать и даже названия не попалось мне в библиографиях. Но возможно, та брошюрка и послужила причиной разрыва.

Американцы, не видевшие перестройки, в отличие от Сэма, питали иллюзии. Он же видел то, что наблюдал всю жизнь, что ему было слишком знакомо. Сэм всегда заглядывал за кулисы происходящего на политической сцене. На Кубе, ещё до революции Кастро, он брал интервью у Батисты, тот уверял его с улыбкой (Сэм воспроизводил улыбку): «Мы не пытаем». А пытали, говорил Сэм, за углом через улицу. Сэм пережил маккартизм и был свидетелем переворота в Чили. Видел, что мы начинаем ломать политическую комедию, известную со времен Аристофана (которого мы с Непомнящим разыгрывали под руководством профессора Попова). Сэм понимал: не сознаем того, что делаем отчасти по неведению, но больше – намеренно. Сэм скончался два года спустя. На панихиде в Нью-Йорке, в здании Гуманистического Общества, которое с Корлиссом Ламонтом основал Арнольд, муж Белл Сильвестер, я рассказал, с каким разбитым сердцем Чавкин уходил из жизни. «Сэму это бы не понравилось», – услышал я за своей спиной шепот всё ещё верующих если уже не в Горбачева, то в Ельцина. Начиная со школьников, которые были готовы расплакаться, слушая меня, американцы всякого возраста сочувствовали совершавшимся у нас переменам, но таким, какие отвечали их ожиданиям, а иначе они были готовы, как дети, расплакаться. Дочь Сэма пошла по стопам отца, посвятила себя общественной деятельности, но не столь радикальной, одновременно стремилась оборвать и даже замести связи отца. С огорчением признавая, что её отец, жертва маккартизма, оставался сторонником марксизма, дочь ограничила себя борьбой за права женщин. Одному нашему общему знакомому она сказала, что знать не знает, кто я такой, а ведь мы с женой провели у них на даче вместе целый день.

Сигнал тревоги. Памяти профессора Аллана Блума

«Образование – путь из тьмы к свету».

Аллан Блум.

Античник и политолог, профессор Университета Чикаго Аллан Блум опубликовал книгу «Закрытие американского сознания» (The Closing of the American Mind, 1987), книга вышла и стала предметом дискуссии, когда мы были там, в Университете. Мы со Светланой Селивановой, журналисткой, она представляла «Литературную газету». Блум согласился встретиться с нами, Светлана записала нашу беседу на магнитофон, намереваясь опубликовать в газете. Но я никудышный интервьюер, беседа получилась малопонятной для нево-влеченных в дискуссию вокруг книги Блума.

Развалили американское образование – такова идея книги, подзаголовок «Как высшее образование предало идеалы демократии и обеднило души нынешних студентов». Упадок и развал, по мнению Блума, выражаются в понижении уровня требовательности и фрагментарности знаний. Ему возражали: «Видеть упадок в том, что, хотя бы в скромной мере, стало доступно многим, есть культурный снобизм». Блум не спорил, он предлагал признать упадок и взяться за поиски выхода из ситуации, сложившейся по-леонтьевски: распространение не есть развитие. Спустя несколько лет я окажусь в Адельфи и стану свидетелем схватки крайностей. Ректор-максималист вознамерится создать новый Гарвард, ему будут противостоять реалисты-минималисты: «Достаточно, если наши студенты почувствуют вкус образования», – закавычиваю, фраза мне врезалась в память.

Начало спада и разложения – 60-е годы. Военные