игральных пьес, «Смерть коммивояжера» и «Салемские колдуньи» шли и будут идти. Эти две пьесы для Америки, как для нас «Дядя Ваня» и «На дне», проблематика сугубо национальная и вместе с тем универсальная, вечная и всегда злободневная, у нас – тщета и опущенство, у американцев – погоня за успехом и ханжество. У Артура Миллера, в сравнении с Юджином О’Нилом, устремления были направлены иначе. О’Нил – стремился вглубь: копнуть, погрузиться и увязнуть. Артур Миллер старался черпнуть, выявить и прояснить. Он производил на меня впечатление человека внутренне устойчивого, физически и душевно здорового. Не помню, как у нас с ним начался разговор о Дилане Томасе, который стал знаменит благодаря пьянству и пьянством был загублен. «Надо знать, – сказал Артур Миллер, – как иметь дело с рекламой». Дилан Томас не знал: однажды появился на телевизионном экране в пьяном виде, это имело скандальный успех, из болезненного пристрастия сделали его опознавательный знак, поэт не протрезвлялся до конца своих недолгих дней.

У меня осталась в памяти интонация, с какой Артур Миллер произнес: «Надо знать», – твердое убеждение на основе безусловного опыта – принцип понимания вещей. Не хватило у меня смелости спросить его о Мерилин Монро, об их недолгом супружеском союзе, который стал даже сюжетом фильма. Но я слышал, как Артур Миллер отвечал другим на тот же вопрос, продуманно и спокойно. Мне он сказал: «Она как актриса была использована совершенно превратно». Увы, она была минус-актриса, но возражать я, разумеется, не решился. В голосе Миллера интонация была всё та же, не самоуверенности, а уверенности, проверенной опытом.

Тем более странной мне казалась личная претензия, которую знаменитый драматург не раз высказывал. Ему не доставало… чего? Приятия социального. И у кого? «Они нас всё равно не признают», – так он однажды выразился. Кто же эти они? Что ещё могло быть нужно писателю, который с тех пор, как он вслушивался в едва слышный в телефоне отзвук голоса старшего собрата, будто получая от него посвящение в драматурги, сам стал считаться живым классиком и пользовался славой всесветной?

«Высунувший свою змеиную голову», – так на последней встрече советских и американских писателей Артур Миллер упомянул своего преследователя сенатора Маккарти. Но со времен оскандалившегося Маккарти уже никто ни с какими дознаниями к Артуру Миллеру не смел подступиться, преследования начала 50-х годов сделали его на всю дальнейшую жизнь неприкасаемым. Чего же ещё? И что значат «они»? Хотел ли он стать своим у них, кого он так или иначе обличал то в попрании прав рядового гражданина, то в ханжестве, то в подлоге, то в прямом преступлении? Можно, уточняя определение, называть Артура Миллера прогрессивным, вместо пролетарского, но как он мог хотеть признания у непролетарских и непрогрессивных? И зачем ему такое признание?

Один наш известный прозаик, с которым я был хорошо знаком, взялся быть Секретарем Союза писателей, то есть сидеть в служебном кабинете от и до, участвовать в бесконечных собраниях и заседаниях, разбирать внутрилитературные конфликты, принимать не всегда почтенные «принципиальные решения», и на мой вопрос, охота было ли ему взваливать на себя такую нагрузку, дал объяснение практическое: «Никто не станет править мной написанного, Секретарь Союза сам отвечает за свои слова». А Миллер? Что ни напишет, то поставят на сцене, снимут в кино и напечатают. Однако он взвалил-таки на себя нагрузку, стал Председателем Американского ПЕН Клуба и, как Председатель, утверждал: «Мы не проводим политики правительства нашей страны». И проводил политику правительства своей страны, что кончилось скандалом политическим.

Возможно, из желания показать, что они его признали, Артур Миллер пригласил на заседание Государственного Секретаря Шульца, уж и досталось же председателю от пишущей братии! Такого жестокого разноса Артур Миллер, наверное, не испытывал на допросе, которому его подвергали члены Подкомитета по расследованию антиамериканской деятельности. Если Артур Миллер хотел щегольнуть и придать себе веса, то собратья писатели восприняли присутствие официального лица как досмотр со стороны Старшего Брата. Напортил же себе под занавес драматург, достойный бессмертия… В ту пору мы и познакомились.

День сюрпризов

«Это – для Мёррея».

Байрон.

Если заокеанские издатели Скрибнеры звались поголовно Чарльзами, то у британских печатников из семейства Мёрреев были разные имена, но перед читающей публикой каждый из них представал не иначе, как «Джоном Мерреем» – под очередным номером. Байрон просил передать рукопись своих мемуаров Меррею-Второму, и рукопись была сожжена в том самом камине, возле которого мы стояли с Мерреем-Шестым. Помещение издательства всё там же, в Лондоне на улице Эйбемарл, 50, сохранилось в нетронутости, можно подумать, что всё те же стены удерживают атмосферу далекой эпохи. Один американец (рассказал Шестой) вознамерился восстановить байроновские мемуары… из воздуха. Скептики его отговаривали: ведь слова вместе с пеплом улетели в трубу, уцелел лишь клочок от рукописи с ничего не значащим фрагментом фразы.

Немыслимо было публиковать мемуары в свое время, на это Байрон и не рассчитывал. «Не раньше, чем через много лет, когда уже никого из упомянутых не будет в живых», – писал он Второму. Но почему же мемуары решили уничтожить, а не сохранить их в тайнике? В качестве причин сами собой напрашивались признания поэта в грехах, в каких уж лучше не признаваться. Читавшие мемуары (всего два-три человека) обнаружили в них подробные и яркие (тем хуже!) описания поступков, на которые в стихах поэт только намекал, например, в строках, обращенных к сестре:

Хоть минули и счастье и слава,

И звезда закатилась моя,

Ты одна не взяла себе права

Поносить и тревожить меня;

Ты одна не шатнулась душою,

В нежном сердце твой брат не упал,

И любовь, столь ценимую мною,

Я в тебе лишь одной отыскал.

Перевод Ольги Чуминой.

Биографы Байрона, изучавшие историю уничтожения мемуаров, сошлись на том, что узкий круг причастных, выражая заботу о посмертной репутации поэта, на самом деле преследовал свои интересы. Ближайший друг поэта высказался за уничтожение мемуаров, которых он не читал, но заведомо знал, что личные признания всегда нескромны, скандал мог отразиться и на его репутации – члена Парламента. Издатель Меррей-Второй подозревал, что биограф поэта, Томас Мур, обладатель рукописи и единственный, кто противился уничтожению мемуаров, намеревается их сбыть издателю-конкуренту. Вот и решили, уж пусть лучше никому не достанется. Разодрали две переплетенные тетради и предали огню, остался клочок с обрывком фразы.

Однако на долю Джона Меррея-Шестого из байроновского рукописного наследия