Средняя голова пострадала много меньше, правой же повезло. Обе они имели неясные, смешанные черты: козлиные, бараньи… медвежьи? Чего-то иного, чего-то хищного, голодного до кровоточащего парного мяса. Одно лишь не изменилось в образе чудовища, — его уцелевшие глаза горели алым. Роняя слюну, выдыхая неровное блеяние, Ярон наступал. Он был слишком взбешён, чтобы говорить, думать, громадные когтистые ладони тряслись в нетерпении, вода вокруг копыт окрашивалась бурым, вымывая из шерсти кровь, ещё десяток шагов, ещё…

Тобиус поднялся. На это ушли последние крохи его сил, но невзирая на всё пережитое, невзирая на страх и неспособность отвести взгляд от этих страшных клыков, смерть свою он хотел принять стоя. И тогда, на берегу, которого волшебник чуть-чуть не достиг, в темном проёме меж двух обычных берёзок возжёгся свет. Ярон остановился посреди запруженной реки, уставившись жертве за спину.

— Ты… — простонал он. — Нет… Нет! Не может быть! Нет! ТЫ УМЕРЛА!!!

Тобиус тоже обернулся и увидел… нечто вроде… арки? Мягко светившегося абриса, помещённого в проём из деревьев. Посреди этого, вероятно… портала?! Посреди него стояла невысокая полная фигурка, тёмная и непроглядная.

— Если хочешь жить, мальчишка, то беги!

И человек побежал, будто не истратил этой ночью всё, будто не умер бы от перенапряжения сил, кабы промедлило чудовище. Он бросился к неизвестной, безымянной, может быть, ложной надежде, предвосхищая каждый миг когти, пробивавшие спину, но прежде чем что-то впилось в его измученное тело, маг оказался перед невысокой старушкой, опиравшейся на клюку. Маленькая пухлая рука схватила его за предплечье и с неожиданной силой швырнула в портал, а затем абрис прохода погас.

Осталась лишь она, сгорбленная несметным количеством лет старица в тёмном платье, с головой, перетянутой платком. И остался триглав, который запоздало бросился за человеком, но не успел схватить того, ибо незримая сила отшвырнула его назад. Теперь Ярон стоял в воде на всех четырёх и бешено блеял, выгибая спину дугой, мотая головами, будто пытаясь боднуть хоть кого-то.

— ЗАЧЕМ?! ЗАЧЕМ?! ЗАЧЕМ?!! ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛА?!! ЗАЧЕМ?!!

Старушка тихо усмехнулась, храня обе руки на клюке:

— Чтобы посмотреть, как ты мучаешься, Ярон. Чтобы насладиться твоей беспомощной яростью и болью. Тебе же больно, правда? Ну же, порадуй меня ещё.

— ТЫ ТОЛЬКО ЗА ЭТИМ ЯВИЛАСЬ, СТАРУХА?! ТОЛЬКО ДЛЯ ЭТОГО ВЕРНУЛАСЬ ИЗ НЕБЫТИЯ?! ДА БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА!!!

Скрипучий старушечий смех разнёсся в ночи.

— КТО?! — ревел триглав. — КТО ПОСТУПАЕТ ТАК СО СВОИМИ ДЕТЬМИ?!!

— ДЕТЬМИ?!! — возопила она в ответ, силой одного лишь голоса швырнув гиганта назад и заставив сжаться. — НЕБЛАГОДАРНЫМИ ДЕТЬМИ, КОТОРЫЕ ЗАБЫЛИ ПУТЬ К АЛТАРЯМ РОДНОЙ МАТЕРИ!!!

Старушка засеменила к воде, на глазах становясь выше, шире, а потом ещё выше и ещё шире, она ширилась и разрасталась, вылезая из прежнего обличия как ужасная бабочка из крохотного кокона. В конце концов, изменившаяся до неузнаваемости великанша нависла над повелителем фа’ун горой и три алых глаза взирали с её ужасного козьего лика, и пять рогов росли из головы, и пасть полнилась зубами, и обвивал шею гигантский констриктор; её дряблые груди с чёрными сосцами ниспадали ниже живота, — растянутого и обвисшего чрева, давшего жизнь несметным полчищам детей; от угольно-чёрной шерсти на её кривых козлиных ногах шёл удушающий смрад, который всё же не мог сравниться с тем, что она выдыхала из пасти.

Великанша сдавила среднюю голову Ярона парой когтей и поднесла его, бессильно дрожавшего, к своему лицу.

— Я ПОРОДИЛА ТЕБЯ, ЯРОН, НО ЕСЛИ ПОД СЕНЬЮ МОИХ — МОИХ!!! — ЛЕСОВ ТЫ ЕЩЁ ХОТЬ РАЗ ПОСЯГНЁШЬ НА ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА, Я СОЖРУ ТЕБЯ!!! СОЖРУ ТАКЖЕ, КАК СОЖРАЛА ТВОИХ СТАРШИХ БРАТЬЕВ, ЯРОН, И НА ЭТОТ РАЗ ОТЕЦ НЕ ЗАСТУПИТСЯ ЗА ТЕБЯ!!!

Триглав упал обратно в воду, а плоть на дряблом животе великанши проросла длинным вертикальным разрезом, который раскрылся, явив лунному свету огромную зубастую пасть. Увидев сие, повелитель фа’ун бросился прочь, визжа и блея, не помня собственного имени, не желая оглядываться или останавливаться никогда! Чудовищное воинство долго не могло нагнать его.

Какое-то время она ещё стояла на реке, наслаждаясь ощущением давно утраченного могущества, но всему приходит конец, как пришёл он и ей. Жуткий образ стянулся и свернулся, Эгге вновь превратилась в маленькую старушку в чёрном вдовьем наряде. Она сняла с шеи змейку, обернула её обратно в клюку и растаяла в воздухе.

Когда Тобиус прошёл сквозь портал, он очутился на обширной поляне, где невзирая на осеннюю ночь, царил тёплый воздух. Над высокими травами перелетали светлячки, небо было чистым и звёздным, пахло летом.

Посреди поляны стоял приземистый, но добротный домик, старый, с поросшей мхом крышей, но крепким крыльцом и дымком, поднимавшимся из печной трубы. Оглядевшись же, волшебник обнаружил, что по краю поляны возвышалась колоннада из громаднейших менгиров, перекрытых сверху кругом таких же громадных каменных балок. Тобиус впервые в жизни своими глазами видел языческий кромлех, и от камней тех шла сильная энергия. Волшебник даже перестал ощущать близость смерти.

— Чего стоишь? — послышался дребезжащий голосок подле. — Давай заходи, вода нагрета, еда готова, кровать застелена свежим. Я всё подготовила. Давай скорее, не век же голышом бегать, мальчишка!

Старуха появилась как из воздуха и направилась к крыльцу, не дожидаясь ответа. Риву не оставалось ничего, кроме как последовать за ней в пахшее пищей, травами и ламповым жиром тепло домика. Внутри оказалось тесновато из-за обилия всякой утвари, но вообще жилище выглядело очень обжитым, очень чистым. В камине горели дрова, играли огоньки на фитилях настенных светильников, под потолком сушились пучки трав, на полках громоздились сосуды со всяким разным… некоторым из них лучше было бы иметь непрозрачные стенки.

— Идём-идём, — бормотала старушка, прислонив клюку к стенке, — сюда, в эту комнату. Сумку оставь на той вешалке и пошевеливайся, я не буду греть воду ещё раз!

Волшебник повиновался. Не то чтобы он не хотел задать несколько вопросов, но… когда в тебе царит такая усталая пустота, и когда голос «строгой бабули» приказывает, трудно не повиноваться. Тобиус никогда не имел «строгой бабули», но даже он каким-то образом ощущал, что лучше проявлять покорность.