иногда даже отправлялся кое с кем из них на поиски меблированной комнаты или шел торговаться с портными, которые продают в пассаже готовые брюки. Если бы у него хватило смелости, он поселил бы их у себя, как он уже взял на себя почти целиком их питание.

В результате ежедневных хлопот, занимавших, однако, его своей новизной, господин Левен скоро собрал двадцать девять голосов. После этого он принял решение не приглашать к обеду никого из депутатов, не входивших в число этих двадцати девяти, и почти каждый раз после заседания привозил из палаты берлину, переполненную своими друзьями. Один журналист, его приятель, притворившись, будто нападает на него, объявил в газете о существовании «Южного Легиона» в составе двадцати девяти голосов. «Но содержит ли министр на свой счет эту новую клику Пие?» – задавал себе вопрос журналист.

Накануне того дня, когда «Южный Легион» вторично получил возможность проявить себя – заявить о своем существовании, как говорил господин Левен, – после обеда господин Левен заставил своих депутатов обсудить завтрашний вопрос. Верные своему инстинкту, девятнадцать человек из двадцати девяти присутствовавших голосовали за явную нелепость. На следующий день господин Левен взошел на трибуну, и палата большинством восьми голосов высказалась за нелепое разрешение вопроса. На другой день – новые выпады против «Южного Легиона».

Тщетно уже месяц заклинал господин Левен своих соратников взять слово; никто из них не решался, да и, по правде говоря, не был в состоянии. У господина Левена были друзья в министерстве финансов; при их содействии он распределил среди своих двадцати девяти приверженцев одно место начальника почты в лангедокской деревне и два места сидельцев табачных лавок.

Три дня спустя он попробовал, по-видимому из-за недостатка времени, не поставить на обсуждение вопрос, в котором один из министров был лично заинтересован. Министр приезжает в палату в парадном мундире, сияющий, уверенный в победе, идет пожать руки наиболее видным друзьям, принимает других на своей скамье и, обернувшись к скамьям своих сторонников, скользит по ним ласковым взглядом. Появляется докладчик и высказывается в пользу министра.

Докладчика сменяет и поддерживает неистовый представитель умеренных; палате скучно, и она готова утвердить доклад подавляющим большинством. Депутаты, друзья господина Левена, поглядывают на своего предводителя, сидящего рядом с министром, не зная, что думать.

Господин Левен поднимается на трибуну, не связанный в своем мнении ничем; несмотря на его слабый голос, его слушают с благоговейным вниманием. Правда, уже в самом начале своей речи ему удалось три-четыре раза тонко и зло сострить. Первая острота вызвала улыбку на лицах пятнадцати депутатов, сидевших поближе к трибуне; вторая вызвала уже громкий смех и одобрительный шепот; палата явно оживилась. В ответ на третью, действительно очень колкую, раздались взрывы хохота.

Заинтересованный министр взял слово и выступил, но без успеха.

Граф де Вез, избалованный вниманием палаты, пришел на помощь своему коллеге. Именно этого господин Левен страстно желал в течение двух месяцев; он упросил своего товарища уступить ему очередь. После того как министр граф де Вез довольно удачно отпарировал одну из острот господина Левена, тот попросил слова по личному вопросу. Председатель отказал ему. Господин Левен запротестовал, и палата предоставила ему слово вместо другого депутата, уступившего свою очередь.

Вторичное выступление господина Левена было настоящим триумфом; он дал волю своей злости и обрушил на господина де Веза град острот, которые казались еще более жестокими, потому что были безупречны по форме. Раз десять вся палата покатывалась с хохоту, три-четыре раза его речь прерывалась возгласами «браво». Так как голос у господина Левена был очень слабый, то в зале царила такая тишина, что можно было слышать полет мухи. Это был успех вроде того, который некогда выпадал на долю милейшему Андриё на публичных заседаниях академии. Господин де Вез ерзал на своей скамье, подавая по очереди знаки богатым банкирам – членам палаты и друзьям господина Левена. Он был в ярости и даже говорил своим коллегам, что вызовет его на дуэль.

– Такого комара? – ответил ему военный министр. – Если вы убьете этого старикашку, это будет такая гнусность, что позор падет на все министерство.

Успех господина Левена превзошел все его ожидания. В своей речи он излил всю горечь, за два месяца скопившуюся в его наболевшем сердце, которое, стремясь к мщению, обрекло себя на самую пошлую скуку. Его речь, если можно только назвать этим словом злобный, колкий, очаровательный выпад, резко отличный от обычных выступлений в палате, сделала это заседание самым интересным за всю сессию.

После того как он сошел с трибуны, никто уже не мог заставить слушать себя.

Было всего только половина пятого. После минутного обмена мнений все депутаты покинули зал, оставив председателя одного с тяжелодумным представителем умеренных, пытавшимся логическими доводами уничтожить эффект блестящей импровизации господина Левена, между тем как он сам, чудовищно утомленный, по приезде домой сразу лег в постель.

Часам к девяти вечера, когда у него начался прием, он немного оживился. Его осыпали похвалами; депутаты, до того никогда не разговаривавшие с ним, приезжали поздравить его и пожать ему руку.

– Завтра, если вы мне дадите слово, я окончательно утоплю его.

– Но, мой друг, вы хотите себя убить! – в сильной тревоге твердила госпожа Левен.

В тот же вечер большинство журналистов явилось к нему, прося у него текст его речи; он показал им игральную карту и на ней пять мыслей, набросанных им, которые он потом развил. Когда журналисты увидели, что речь действительно была импровизирована, их восхищению не было предела. Его уже без всякой иронии называли Мирабо.

В ответ на эти восторги, которые он считал для себя оскорбительными, господин Левен разразился очаровательно остроумной тирадой.

– Вы все еще говорите в палате! – воскликнул один из журналистов, присяжный остряк. – И, черт возьми, это не впустую, у меня хорошая память.

Тут же, на столе, он стал записывать все только что сказанное господином Левеном. Убедившись, что каждое слово попадет в печать, господин Левен продиктовал ему три-четыре саркастических замечания насчет графа де Веза, пришедшие ему в голову уже после заседания.

В десять часов стенограф «Moniteur» принес господину Левену его речь для корректуры.

– Мы делали это лишь для генерала Фуа[116].

Эта фраза привела в восхищение господина Левена.

«Это избавит меня от необходимости завтра выступить снова», – подумал он и дополнил свою речь пятью-шестью фразами, исполненными глубокого смысла и ясно выражавшими мнение, которое он защищал.

Курьезнее всего было восхищение депутатов, его соратников, бывших весь вечер свидетелями его триумфа; им казалось, что говорили они все; они