говорят, что они – свет среди тьмы, но при всем желании находим очень мало определенного и почти ничего удовлетворительного, что могло бы утешить нас самих. Поэтому болезни, от которых мы, цивилизованные люди, страдаем больше всего, – это меланхолия и пессимизм.

Например, я, у которого уже столько лет назад отпало всякое желание смеяться, и не важно, сам я в этом виноват или нет, – так вот я, например, иногда испытываю потребность хорошенько похохотать. Я нашел то, что искал, у Ги де Мопассана и многих других, из старых писателей – у Рабле, из современных – у Анри Рошфора, и еще это можно найти в КАНДИДЕ Вольтера.

Если же, напротив, хочется правды, хочется почитать о жизни, какая она есть на самом деле, то, например, Гонкур в «Жермини Ласерте» и «Девке Элизе», Золя в «Радости жизни» и «Западне» и другие авторы во множестве других шедевров рисуют жизнь такой, какой мы ее ощущаем, и тем самым удовлетворяют нашу потребность в правде.

Произведения французских натуралистов Золя, Флобера, Ги де Мопассана, Гонкура, Ришпена, Доде, Гюисманса великолепны, и едва ли можно сказать про человека, что он принадлежит к своему времени, если этот человек их не читал. Шедевр Мопассана – это «Милый друг». Надеюсь, что смогу достать его для тебя.

Достаточно ли для нас читать только Библию? Думаю, в наши дни Иисус сам сказал бы тем, кто в тоске сидит на одном и том же месте: «Его здесь нет, Он воскрес. Что вы ищете живого между мертвыми?»

Если слово, сказанное или написанное, остается светочем мира, то мы вправе и обязаны признать, что живем в эпоху, когда в стремлении найти нечто столь же великое, и столь же прекрасное, и столь же подлинное писатели пишут и говорят так, что их слова способны совершить в нашем обществе переворот, который мы можем безошибочно сравнить с переворотом, давным-давно совершенным христианами.

Я сам неизменно радуюсь тому, что прочитал Библию лучше, чем большинство наших современников, ибо черпаю покой из понимания того, что раньше существовали столь высокие помыслы. Но именно оттого, что я восхищаюсь прошлым, я тем более восхищаюсь настоящим. Я говорю «тем более» потому, что мы в наше время можем действовать сами, а прошлое, как и будущее, имеет к нам лишь косвенное отношение.

Мои собственные приключения сводятся в основном к тому, что я быстро превращаюсь в старикашку, знаешь, такого, с морщинами, с жесткой бородой, вставными зубами и т. п.

Но какая разница, у меня тяжелая и грязная профессия, и если бы я не был таким, то не занимался бы живописью, – но, будучи именно таким, я часто работаю с удовольствием и вижу кое-какую возможность создавать картины, в которых есть молодость и свежесть, хоть моя собственная молодость принадлежит к числу тех вещей, которые я потерял. Если бы у меня не было Тео, у меня не было бы возможности работать в полную меру моих способностей, но, поскольку мы с ним дружим, я верю, что буду совершенствоваться и достигну желаемого. Я собираюсь при первой же возможности провести какое-то время на юге, где больше цвета и больше солнца.

Но, кроме того, я надеюсь научиться хорошо писать портреты. Вот так.

Возвращаясь к твоему наброску: мне кажется трудноватым признать для себя и посоветовать другим считать, будто верховные силы вмешиваются собственноручно, чтобы помочь нам или утешить нас. Промысел Божий – непростая штука, и я решительно заявляю тебе, что не знаю, что о нем думать.

Так вот, у тебя в наброске есть некая сентиментальность, да еще в такой форме, которая напоминает истории об этом самом Божьем промысле – истории, которые уже не раз оказывались неубедительными и против которых можно столько всего возразить.

Особенно меня беспокоит то, что ты считаешь, будто надо всерьез учиться, чтобы стать писательницей. Нет, милая сестренка, лучше учись танцевать или влюбись в одного или нескольких помощников нотариуса или в офицера, в кого угодно, кто есть поблизости, сделай какую-нибудь глупость, много глупостей, это намного лучше, чем пытаться чему-то выучиться в Голландии, от такой учебы ровным счетом никакой пользы, от нее можно только отупеть, я об этом и слышать не хочу!

Со мной самим все время происходят совершенно немыслимые и неуместные романтические истории, заканчивающиеся для меня, как правило, стыдом и позором.

И все же я считаю, что, влюбляясь, поступаю правильно, потому что говорю себе, что в прежние годы, когда мне полагалось влюбляться, я был погружен в религию и в социализм и считал искусство чем-то святым больше, чем теперь. Кто сказал, что религия, или справедливость, или искусство – это святое? В людях, которые только и делают, что влюбляются, возможно, больше серьезности и святости, чем в тех, кто приносит любовь и сердце в жертву идее. Как бы то ни было, чтобы писать книги, совершать поступки, создавать картины, полные жизни, мы сами должны быть живыми людьми. Так что для тебя получать образование, если ты не собираешься всю жизнь топтаться на одном месте, – дело десятое. Развлекайся как можно больше, веселись вовсю и знай, что в наши дни людям хочется, чтобы в искусстве все было живым, ярким, бурным. Так что запасайся силами и здоровьем, живи полной жизнью, это будет лучшее образование.

Буду рад, если ты напишешь мне, как поживает Марго Бегеманн и как дела у де Гроотов. Чем закончилась та история, вышла ли Син де Гроот за своего кузена? И остался ли жив ее ребенок? Мне сейчас кажется, что написанная в Нюэнене картина с крестьянами, которые едят КАРТОФЕЛЬ, в итоге – лучшее из всего, что я создал. С тех пор у меня не было возможности брать моделей, зато я лучше изучил вопросы цвета. И если я в будущем найду модели для фигур на картинах, то еще покажу, что умею писать не только зеленые пейзажики и цветы. В прошлом году я писал почти одни только цветы, чтобы привыкнуть к другим краскам, кроме серого, а именно к розовому, светло- или ярко-зеленому, голубому, фиолетовому, желтому, оранжевому, ярко-красному. И когда я этим летом писал в Аньере пейзаж, то видел намного большее цветовое разнообразие, чем раньше. Теперь я стараюсь применять это в портретах. И должен сказать, что от этого явно не стал писать хуже, возможно, потому, что мог бы рассказать тебе, если бы захотел, много плохого и про художников, и про картины с тем же успехом, с каким мог бы рассказать тебе о них много хорошего.

Я не хочу, чтобы меня считали меланхоликом или одним из тех, кто источает горечь или желчь. Понять – значит простить, и я думаю, что если бы мы знали все, то достигли бы мира и спокойствия. Как можно больше тишины и мира, даже если известно далеко не все, – это лучшее средство от всех недугов, лучше, чем можно купить в аптеке. Многое получается само по себе, человек растет и развивается естественным образом.

Так что не учись, не зубри слишком много, это подавляет творческое начало. Развлекайся, лучше побольше, чем поменьше, но и к любви не относись чересчур серьезно, здесь от нашей воли мало что зависит, это в основном вопрос темперамента. Если бы я был поблизости от тебя, то смог бы тебе объяснить, что тебе надо бы заниматься вместе со мной живописью, а не писать, что с помощью живописи ты легче смогла бы выразить свои чувства. Во всяком случае, в живописи я мог бы тебе помочь, а что касается писательства, то это не моя область. Впрочем, я одобряю твое желание стать человеком искусства, ведь если в ком-то горит огонь и есть душа, загнать их под спуд невозможно; лучше обжечься, чем задохнуться. То, что скрыто внутри, надо выпустить наружу. Например, я сам, когда пишу картину, могу дышать полной грудью, без этого я был бы намного более несчастным, чем теперь. Передай маме самый сердечный привет.

Винсент

Сильнейшее впечатление на меня произвело «В поисках счастья». Недавно прочитал «Монт-Ориоль» Ги де Мопассана. Искусство часто заключает в себе нечто возвышенное и, как ты пишешь, нечто святое. Но с любовью ведь то же самое. Трудность лишь в том, что не все так думают, а тот, кто ощущает эту святость и поддается