Назначение Керенского военным министром вызвало множество вопросов и большое недоумение. У Гучкова была хотя бы репутация «военной косточки», он хоть порох нюхал. Но Керенский?! Степун утверждал, что «Керенский как изначально был, так до конца остался глубоко чуждым армии человеком… На нее он всегда смотрел глазами тех гимназистов, которых он как свободолюбивых интеллигентов противопоставляет кадетам, этим «обскурантам затворничества», а также и глазами тех присяжных поверенных, которые встречались с солдатами и офицерами главным образом на политических процессах»[1410].

Среди большинства кадровых военных, высших командующих назначение Керенского военным министром энтузиазма, мягко говоря, не вызвало. Казачий генерал Краснов, которому принадлежала большая роль в ключевых событиях 1917 года, напишет: «Как, думал я, во время войны управлять военным делом берется человек, ничего в нем не понимающий! Военное искусство — одно из самых трудных искусств, потому что оно помимо знаний требует особого воспитания ума и воли. Если во всяком искусстве дилетантизм нежелателен, то в военном искусстве он недопустим. Керенский — полководец!.. Петр, Румянцев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев… и Керенский… Растерянный, истеричный, ничего не понимающий в военном деле, не знающий личного состава войск, не имеющий никаких связей и в то же время не любящий с кем бы то ни было советоваться, Керенский кидался к тем, кто к нему приходил»[1411].

Генерал Лукомский скажет: «Мелочный, злобный, интересы дела ставивший ниже своего мелкого самолюбия и тщеславия»[1412]. Коллеги по работе утверждали, что Керенскому к тому же особенно некогда было руководить военным министерством. «Иногда мы с моими сотрудниками вынуждены были дожидаться Керенского до 3 часов ночи, т. е. до окончания заседания Совета министров, для того, чтобы ночью разрешать существеннейшие вопросы управления армией: днем же нас вечно отвлекали и прерывали, — свидетельствовал Станкевич. — Кроме того, Керенского постоянно вызывали Ставка и фронты, так что за время с 2 мая по 9 июля он был в Петрограде менее трех недель»[1413].

Естественно, крайне низкого мнения о талантах Керенского как военачальника был Троцкий, будущий творец Красной армии: «Керенский был воплощенным метанием. Поставленный во главе армии, которая вообще немыслима без ясного и отчетливого режима, Керенский стал непосредственным орудием ее разложения»[1414].

Но нельзя сказать, что вручение военного министерства Керенскому вызывало только негативную реакцию в армейской среде. Многим солдатам это даже понравилось. «Он был подлинным кумиром солдатской толпы», — уверял Войтинский[1415]. Деникин подтверждал, что к назначению в Ставке отнеслись «без предубеждения»: «Керенский совершенно чужд военному делу и военной жизни, но может иметь хорошее окружение; то, что сейчас творится в армии — просто безумие, понять это нетрудно и невоенному человеку; Гучков — представитель буржуазии, правый, ему не верили; быть может, теперь министру-социалисту, баловню демократии удастся рассеять тот густой туман, которым заволокло сознание солдат»[1416].

Первый содержательный вопрос, который встал перед Керенским — так называемая Декларация прав солдата. Она была плодом творчества комиссии Поливанова и содержала в себе ряд удивительных положений, не только продолжавших прямо подрывать воинскую дисциплину. В армию широким потоком запускалась политика: «2. Каждый военнослужащий имеет право быть членом любой политической национальной, религиозной, экономической или профессиональной организации, общества или союза; 3. Каждый военнослужащий во внеслужебное время имеет право свободно и открыто высказывать устно, письменно и печатно свои политические, религиозные, социальные и прочие взгляды;… 6. Все без исключения печатные издания (периодические и непериодические) должны беспрепятственно передаваться адресатам;… 12. Обязательное отдатие чести как отдельными лицами, так и командами отменяется». Сохранять хоть какой-то порядок в армии предполагалось с помощью 14-го пункта, который гласил: «Никто из военнослужащих не может быть подвергнут наказанию и взысканию без суда. Но в боевой обстановке начальник имеет право, под свою личную ответственность, принимать все меры, до применения вооруженной силы включительно, против неисполняющих его приказания подчиненных»[1417].

Когда Гучков пригласил для обсуждения этого документа к себе на квартиру несколько высших военных, «Алексеев, едва началось чтение Декларации, встал и сказал:

— Я как Главнокомандующий не могу обсуждать вопроса о том, как окончательно развалить ту армию, которой я командую, поэтому обсуждать вопрос я не буду и от дальнейшего участия отказываюсь.

После этого все присутствующие заявили, что присоединяются к мнению командующего и считают бесполезным обсуждать этот документ; раз решено его ввести, путь вводят, но рассматривать его они не будут»[1418].

Перспектива подписания этого документа была одной из важных причин ухода Гучкова в отставку. Ставка разослала проект Декларации главнокомандующим фронтами, после чего генерал Алексеев вызвал их в Могилев. «Историческое заседание это состоялось 2 мая, — замечал Деникин. — Безысходной грустью и жутью повеяло от всех спокойных по форме и волнующих по содержанию речей, рисующих крушение русской армии. Генерал Брусилов тихим голосом, в котором звучала искренняя, непритворная боль, закончил свою речь словами:

— Но все это можно перенести, есть еще надежда спасти армию и даже двинуть ее в наступление, если только не будет издана Декларация… Но если ее объявят — нет спасения[1419].

Главкомы сели на поезд и отправились в столицу.

«Прибыли утром, — вспоминал Брусилов. — На вокзале был выстроен почетный караул, а встретил нас военный министр Керенский… Меня удивило то, что я увидел. Невзирая на команду «Смирно», солдаты почетного караула продолжали стоять вольно и высовывались, чтобы на нас поглазеть. На приветствие Алексеева отвечали вяло и с усмешкой, которая оставалась на их лицах до конца церемонии. Наконец, пропущенные церемониальным маршем, они прошли небрежно, как бы из снисхождения к Верховному главнокомандующему… Львов принял нас очень любезно, но как-то чувствовалось, что он не в своей тарелке и совсем не уверен в своей власти и значении. Как раз в этот день велись усиленные переговоры между ним и Советом… о формировании смешанного министерства… Обедали мы у Львова. На другой день в Мариинском дворце собрались, чтобы нас выслушать, все министры, часть членов Государственной думы и часть членов Совета рабочих и солдатских депутатов»[1420].