у них есть автоматы, снятые с раненых и убитых швабов. Площадь вся в их руках, до которой не смогли дойти пять танков, и шестой танк тоже их, он не будет больше стрелять в их радость, крик, в песню, которая вырвалась, но не из репродукторов, а из охрипших глоток, слетела со спекшихся губ:

Еще Польша не погибла, не погибла, не погибла!

Анна бежала вместе со всеми и тоже кричала каким-то чужим, хриплым, скрипучим голосом, похожим на голос прабабки из каштановой рощи. Возвращаясь к сберкассе, она столкнулась с выходящей из «небоскреба» Новицкой. Галина была возбуждена не меньше Анны; указав на развевающийся на крыше самого высокого в городе здания бело-красный флаг, она воскликнула:

— Это «Горбатый», подхорунжий «Горбатый»! Несмотря на больные легкие, он первым взбежал на шестнадцатый этаж, по дороге перестрелял со своими ребятами всех немцев, которых ошеломило такое безумие, и, лишь спустившись вниз, потерял сознание…

Ее прервал град пуль и осколков. Немцы из массивного здания ПАСТ’ы и танки с Маршалковской начали стрелять по флагам, развевающимся над сберкассой, «небоскребом» и почтамтом.

— Беги в штаб, — успела крикнуть Галина и тут же исчезла.

Анну перехватили по дороге и поручили узнать, что с радиопередатчиком. Она вбежала в помещение, где стояли уже раскрытые ящики. Вокруг них, ругаясь и отмахиваясь от всех посторонних, толпились радисты. Они вынимали из ящиков аппаратуру и возмущались:

— Отсырело! Как они это несли, недотепы? Почему не прикрыли от дождя? Что там с амперметром? Вода, полно воды! Черт побери! Попробуй установить связь с помощью этого металлолома!

Последующие несколько часов Анна провела словно в знойной пустыне. Вместе с другими связными она занавешивала окна коврами из директорского кабинета, затыкала щели в дверях, дежурила возле включенных электроплиток и вентиляторов. В комнате стояла сорокаградусная жара, и тем не менее разобранный на части радиопередатчик не желал сохнуть так быстро, как этого требовало командование. На второй день восстания действовали только маломощные коротковолновые передатчики, служившие для связи между постами Бюро информации и пропаганды АК. Передатчик Главного штаба на Воле сутки молчал, и лишь на следующее утро генерал смог наконец передать сообщение о начале восстания. Источниками информации для жаждущих новостей жителей центра стали патрули с мегафонами и отпечатанная в здании сберкассы на электрическом «Ронео» газета повстанцев «Варшава сражается». К ним добавился официальный «Информационный бюллетень», печатавшийся на Шпитальной, а позже — листовки различных политических партий. По улицам под обстрелом носились мальчишки, разносчики печатного слова, уже не подпольного, а открытого. Но в то же время связные со всех сторон приносили плохие вести: на Воле тяжелые бои, Старый Город отрезан, аэродром, мосты и немецкие кварталы по-прежнему в руках неприятеля.

Тяжелые бои на Воле. Там Адам. Он сказал, что восстание продлится не дольше трех дней, если все важные стратегические пункты будут захвачены одновременно, если будет налажена связь между командованием районов и всем миром. И главное, если в эти первые дни победоносных боев немцы на восточном фронте будут по-прежнему отступать. Но радиопередатчики молчали. Донесения разносили девушки-связные. По щебню и битому стеклу, прижимаясь к стенам домов, перебираясь через обстреливаемые баррикады. А в аллее Шуха главари СД повторяли то же, что и в памятном сентябре, приказ фюрера: «Уничтожить. Подавить бунт. Не щадить ни бандитов, ни города».

На подступах к Праге шло драматическое танковое сражение двух армий, закончившееся одной из последних побед немцев в их поспешном отступлении к Висле. Гарнизон Варшавы укреплялся отборными частями полиции СС под командованием Рейнефарта, полком уголовников Дирлевангера, специальным корпусом фон Баха с приданными бронетанковыми подразделениями, а на варшавский аэродром прибывали тяжелые бомбардировщики. Обо всем этом связные не могли сообщить в штабы, но спустя три дня после начала восстания, когда бурная радость и упоение свободой уступили место здравому рассудку, перед руководством встал вопрос: «Что же дальше?» Только варшавская улица не желала думать, взвешивать, подсчитывать. За пять мрачных лет столько она насчитала концлагерей, общих могил, трупов и облав. Теперь она хотела верить, надеяться, ждать помощи. Откуда? Разве не слышно гула советских орудий с того берега? Разве не существует польская авиация, та самая, что спасала Лондон в битве за Англию? Люди хотели, чтобы их город был свободным, и считали, что имеют на это право.

Как это должно произойти? Такого вопроса не задавали себе ни женщины, организующие питание и перевязочные пункты, ни мужчины из спасательных и противопожарных групп, ни оружейники, ремонтирующие добытое в боях оружие и изготавливающие гранаты, ни врачи и медсестры разместившегося в душных подвалах сберкассы лазарета, где между операциями не оставалось времени для раздумий.

Анна сама видела, с какой радостью мальчишки и девчонки подносили на баррикады гранаты и бутылки с бензином. Однажды у нее спросил, как пройти от типографии на Шпитальной до сберкассы, мальчуган, которому было не больше девяти лет. Объяснив малолетнему разносчику газет дорогу, она поинтересовалась, знает ли мать, где он и чем занимается? Мальчик покраснел и смутился.

— Нет, не знает. Но вы меня не выдавайте! Дома скучно, а здесь интереснее, чем играть во дворе. Поэтому… Поэтому мне хочется, чтобы так было всегда. Чтобы это восстание продолжалось долго, очень долго.

Через неделю она увидела его на верхних нарах в коридоре лазарета. Спросила, не хочет ли он, чтобы известили родных, но мальчуган так испугался, словно Анна собиралась посадить его за решетку. Нет, нет, не нужно… Он выздоровеет и еще будет разносить листовки. Только…

— Что «только»?

— Здесь слишком много покалеченных, мертвых. Хочется подержать в руках что-нибудь живое. Может… Может, достанете мне котенка?

В те дни нередко людям хотелось невозможного. Просьба мальчика была легко выполнима: тогда еще голодающие, лишенные хлеба варшавяне не охотились на кошек. И Анна принесла ему пушистого серого котенка, попросив медсестру не быть строгой.

— Ведь он еще такой маленький.

— Он умрет, — сказала медсестра с каким-то ожесточением. — Он об этом не знает и даже не очень страдает от боли. Лежит тихонечко и гладит своего котенка. А знаете, о чем он говорит? Ночью, только ночью. Он… он кричит: «Мама, горшочек».

Губы медсестры задрожали, и она убежала в так называемую палату, где в страшной духоте, пропитанной запахом хлороформа и крови, лежали на койках раненые. Анне хорошо был знаком тошнотворный, сладковатый запах грязи, мочи и гноя. Она остановилась у койки раненого, лежавшего на животе. Его сосед немедленно с ней заговорил:

— Вы случайно не из газеты? Пожалуйста, не пишите, что он получил пулю в зад. Он не убегал,