решить. Потом все стихло. Сосед в высоких сапогах и желтом дождевике спрыгнул с трактора на землю, окинул машину взглядом и зашагал по колее назад. Поднялся на холм сквозь кусты красной смородины, перешагнул забор, бесцеремонно разломанный его трактором, и скрылся из глаз у нас, стоявших у окна и наблюдавших за ним. Спустя некоторое время мы услышали гул еще одного трактора, он свернул на гравийную дорожку и съехал с нее на землю, сосед, держась за дверную раму, встал на подножку, другой сосед сел в кабину. Дедушка стоял у окна, соседи закрепили трос между тракторами и завели двигатели, дедушка видел, как из выхлопных труб повалил густой черный дым, потом первый трактор задергался и через несколько минут выехал на твердое покрытие, а другой сосед уехал. Дедушка смотрел бесстрастно, о чем он думает, я не понял, а спрашивать было нельзя. Двумя днями ранее, в первый мой вечер здесь, он осторожно поинтересовался у Хьяртана его ближайшими планами насчет участка, который дедушка по-прежнему называл болотом. Теперь, глядя, как он смотрит на всю эту бурную деятельность, в которой мы не принимали никакого участия, – почему, кстати, сосед попросил о помощи не нас, почему не воспользовался нашим телефоном, ведь тот стоит прямо у входа, мог бы и позвонить от нас? – я подумал, что дедушкины замечания по поводу того, как Хьяртан управляется с фермой, вызваны не расчетливой жестокостью и не начинающимся слабоумием, заставившим его позабыть, как тут обстоят дела, нет; утрата оказалась настолько огромной, что он не смог ее принять и вел себя так, будто все осталось как прежде, воссоздавал для себя все таким, каким оно было раньше, придумывал такие объяснения, какие мог принять. Ты уверен, что у нас хватит денег заплатить всем этим людям, спросил он Хьяртана позже в тот же день, когда мы ели в гостиной вафли. Дедушка пил остывший кофе напополам со сливками, посасывал кусочек сахара и ждал ответа. Я посмотрел на Хьяртана. Отвечать тот явно не собирался, лишь кивнул, но по его кивку я догадался, что он с трудом сдерживает раздражение. Так продолжалось еще некоторое время. Но у тебя ведь есть и дополнительный доход, сказал дедушка и на этом успокоился. Я не знал, что сказать, поэтому мы ели молча. Спрашивать было не о чем, разговаривать тоже.

Я снял крышку с кастрюли. На поверхности воды расплылись круги жира, пара сосисок лопнули. Я сдвинул кастрюлю в сторону и достал из ящика деревянные щипцы. Стрелка на часах, висевших над окном, приближалась к двенадцати. Хотя земля была продана и все, что когда-то давно называлось сельхозработами, прекратилось, время трапезы осталось незыблемым: завтрак в шесть, обед в двенадцать, полдник в пять, ужин в девять. Привычки, привязанные к работе. Такой порядок существовал в этих краях не первую сотню лет. И сложился он не просто так. Ярость, которая охватывала меня, когда они садились обедать ровно в двенадцать, была несправедлива, оснований злиться у меня не было. И тем не менее я злился: разве это жизнь – вставать ни свет ни заря, чтобы потом полдня сидеть в кресле, как она, или лежать на диване, как он, и чтобы рядом орало радио на такой громкости, которая искажает голоса, разве можно так жить, проживать день за днем, словно чего-то дожидаясь, и в этом ожидании заходить на кухню, есть, выходить оттуда и повторять это снова и снова. Все это было в них заложено глубоко внутри, стало почти инстинктом, когда малейшее отступление грозит вызвать дрожь, которая распространится и станет, или так казалось, невыносимой, может, даже опасной для жизни.

Я вытащил из духовки булочки, выключил плиту, положил сосиски на блюдо и пошел в гостиную позвать остальных. Дедушка, по обыкновению, лежал на диване, в темном костюме с галстуком и уже не совсем белой рубашке. Я взглянул на экран телевизора, где растрепанные и вымокшие дети вереницей шли по дороге где-то в Норвегии, нестройно и неискренне крича «Ура!», взял пульт, выключил телевизор и склонился к сидящей в кресле бабушке. Она тоже нарядилась, на ней было синее платье с белой вышивкой и брошкой на груди. С воротника свисала бумажная салфетка.

Вот и все, что у меня нашлось. Труды двух лет. Каждую фразу я знал наизусть. Это был неимоверный труд. И радость от формулировок: «бежит, опустив голову, навстречу ветру» и «шорк-шорк под дождем». Однако развить их не получится, каждое предложение этому противится.

О чем мне писать?

Я выключил компьютер, оделся, дошел до остановки и сел в автобус до центра. Город показался меньше, чем мне запомнилось, и был теснее связан с пейзажем, особенно с морем, тяжко подступающим к самым улицам. Я несколько раз прошелся по Маркенс, прохожих здесь оказалось мало, но ощущалась дружелюбная атмосфера, люди здоровались или останавливались поболтать. Небо было серое, и мне подумалось, что я вижу будни в самом их разгаре, один из бесконечной череды дней, которые появляются здесь и здесь же исчезают. Проходящие мимо люди проживают свою жизнь, находятся в самой гуще бытия. А я стою в стороне, я не принадлежу этому месту, для меня оно просто место, и само понятие «принадлежность» представляется мне загадкой. В чем оно состоит? Не в месте, ведь оно – лишь дома и скалы у моря, при том что именно они определяют место, насыщают его смыслом.

Все вплетено в воспоминания, все окрашено чувствами. Через кокон нашей жизни течет время. Сначала нам семнадцать, потом тридцать пять, потом пятьдесят четыре. Помнишь тот день? Как девятого января 1997 года мы отправились в супермаркет «РЕМА-1000», вышли оттуда с пакетами в обеих руках, подошли к машине, поставили пакеты на землю, открыли машину, убрали покупки в багажник и сели на сиденья? Под темнеющим небом, возле моря, на фоне черного леса?

Я купил несколько дисков и целую кучу книг на распродаже, которые, как я думал, помогут мне писать.

Мне следовало навестить бабушку, папину маму, – оказавшись здесь, я был обязан к ней сходить, я в любой момент могу, например, наткнуться на Гуннара, и ему покажется странным и, возможно, невежливым то, что я тут, а им даже не сказал.

Однако я решил подождать несколько дней, я приехал сюда в первую очередь работать, родственники наверняка это поймут. Я пошел в библиотеку, взял кофе и принялся листать книги, время от времени поглядывая в окно. С библиотекаршей мы вместе учились в школе, но знал я ее не настолько, чтобы здороваться, а она не подала вида, будто узнала