Причину высылки Андронников объяснял своими резкими суждениями на «злобу дня» в деп. общ. дел, о чем было сообщено Курлову: он «очень резко отозвался о Распутине, резко говорил о том, что в Царском Селе терпится это безобразие, и что все это может кончиться тем, что Царя за ноги стащат с престола». Интрига велась на две стороны. По словам Белецкого, после смерти Распутина Андронников поспешил через «благоволившую к нему» ст. даму Нарышкину отправить А. Ф. письмо, где писал, что «единственным утешением для Е. В. осталась могила Распутина, расположенная против окон покоев Е. В., смотря на которую она будет черпать силы для жизни на благо родины». (Андронников предполагал, как «думали многие», что Распутин был похоронен в саду против дворца.) А. Ф. была только «задета» этим письмом, ибо в искренность Андронникова она «не могла поверить»; со слов Вырубовой, она знала, что кн. Андронников был дружен с молодым кн. Юсуповым и в первый день смерти, пока не было найдено тело Распутина, сильно нервничал, много разъезжал по общим с Вырубовой знакомым домам и везде старался отвести подозрения от кн. Юсупова, уверяя, что Распутин по обыкновению где-то закутил, а затем заехал к какой-нибудь из близких к нему дам. После убийства Распутина при Дворе «не могли и слышать» о кн. Андронникове – еще раньше Государь отказался принять его икону по случаю 6 декабря. Белецкий со слов чинов администрации, наблюдавших за Андронниковым, добавлял: отправляясь на место высылки, прощаясь со швейцаром, он заявил, что должен оставить Петроград «по примеру вел. кн. Дм. Павл. и кн. Юсупова».

«Чудодей» старого режима – так называл Андронникова в речи 15 февраля 1916 г. в Гос. Думе представитель «прогрессистов» Ефремов – конечно, был примечательным явлением в бытовом отношении, но все же будет преувеличением повторить прокурорские слова на сухомлиновском процессе: «Жуть берет всякого русского человека при мысли, что князья Андронниковы управляют судьбами русского государства». Совершенно очевидно, что Андронников, причисленный лидером думской оппозиции в речи 1 ноября, на основании немецкой информации, к среде руководителей «придворной партии», был во всяком случае уже призраком прошлого и не мог иметь никакого влияния на решения верховной власти. Не в большей степени, чем Манасевич, он мог быть штюрмеровским агентом по осуществлению замыслов, будто бы имевших прямою целью привести Россию к заключению сепаратного мира. Любопытно, что репутация немецкого агента настолько твердо укоренилась за Андронниковым в общественном сознании, что ст.-дама Нарышкина, столь «благоволящая», в представлении Белецкого, к «апостолу Господа Бога», в своем дневнике, посвященном апрельским дням революционной эпохи, которые привели к отставке первого министра ин. д. Временного правительства, ставит вопрос: не принадлежал ли Андронников к числу «немецких эмиссаров», организовавших большевистское выступление? И уже совсем странен вопрос, который задавали Андронникову в Чр. Сл. Ком.: не видал ли он «следов соприкосновения со шпионством, с немецкой организацией со стороны некоторых лиц», с которыми он встречался. «Никогда не было подозрения» – только и мог, конечно, ответить Андронников.

4. «Лучший из евреев»

Можно было бы расширить круг лиц, входивших в «придворный кружок» молодой Императрицы, и включить в него не только митр. Питирима, который, по словам Хвостова, «как манекен» делал то, что надо было распутинскому окружению, но и сомнительной морали секретаря митрополита Остапенко, державшегося при Питириме, по утверждению Манасевича, как самый «близкий человек», «как сын», или «секретаря» самого Распутина, комиссионера по драгоценным камням Симоновича – «лутчшаго ис явреев», как значилось на портрете, подаренном ему «старцем», клубного игрока и ростовщика, по характеристике Белецкого. Об этом Симоновиче можно было бы написать веселый фельетон. Не он, конечно, сочинил свои примечательные воспоминания – шедевр сочетания двух классических типов русской литературы, гоголевского «Хлестакова» и «Вральмана» Фонвизина. Может быть, «лучший из евреев» действительно был прекрасным семьянином и большим националистом (что не мешало ему спекулировать на еврейском вопросе) – черты, привлекшие к нему чувствительное сердце образцового супруга и добродетельного отца, мага и волшебника политического сыска – «Степана Петровича» (Белецкого); но, кажется, никто из мемуаристов не доходил еще до такого наивно-грубого по своей смехотворности самохвальства. «Симочка» – так интимно звали его в распутинском семейном круге – был чуть ли не первым лицом в государстве. Его вызывали в Царское Село для обсуждения государственных дел. Он, конечно, повлиял на Царя в смысле благожелательного отношения к поднятому Протопоповым еврейскому вопросу. Он там, в Царскосельском дворце, и запросто бывал – по ночам играл в карты со свитскими офицерами, и даже Царь нередко в халате спускался, услужливо одалживая любящему ставить «наперекор судьбе» игроку. А правда была только в том, что Симонович иногда допускался в царские апартаменты в качестве эксперта по драгоценным камням, и в том, что он совместно с царским метрдотелем, французом Пуасэ, открыл в Петербурге игорный дом. После исчезновения «старца» это он, Симонович, руководил Царем. Так, естественно, что революционеры его заточили в Петропавловскую крепость, откуда он вышел, внеся выкупные самым видным деятелям революции. Не русские монархисты, а он, Симонович, по поручению вел. кн. Марии Павловны старшей, собрал огромный бриллиантовый фонд на освобождение царской семьи из тобольского заключения… Впрочем, здесь прерывается наше осведомление о фантастических полетах памяти «секретаря» Распутина, так как из третьей книги его мемуаров появились лишь отрывочные газетные выдержки.

Творцы легенд могут у Симоновича найти яркое и определенное свидетельство о подготовке сепаратного мира: «мы» искали этих путей – скажет мало стесняющийся «мемуарист» или столь же мало стеснявшиеся выполнители его литературных заданий. Сам Симонович вел соответствующие переговоры с Протопоповым…

IV. Закулисные дирижеры

Вероятно, многие усомнятся в том, что клика, изображенная на предшествующих страницах, могла олицетворять собой «могущественный синдикат», который в осенние месяцы 1916 г. в представлении английского и французского послов возглавлял антисоюзническую акцию в России. На вопрос Штюрмера (после речи Милюкова, сославшегося на свидетельство Бьюкенена), кто же эти руководители антибританской кампании, желающие подготовить путь к сепаратному миру, английский посол ответил, что «именно это» он и старается узнать, – естественно, Штюрмеру оставалось только попросить его осведомить, когда у посла будут «достоверные сведения». Пытался выяснить и французский посол, кем направляется