– Надо Мосе сказать, чтобы уезжал, – устало проговорил Том.

– А если не уедет, то чтобы больше не наливал, – ухмыльнулся Монгол, повернулся на другой бок и снова закрыл глаза.

Ярослав еще долго рассказывал что-то про колено Даново, про Пятый удел, про Гога и Магога, про оскудение любви, про соль и свечи, пока Монгол, наконец, не отрезал:

– Слушай, ты, мученик заочный! Нимб смахни, а то слепит.

– Близ есть, при дверех, – вздохнул паломник и, наконец, умолк.

Успение

Они проснулись на рассвете от громкого пения. Паломник Ярослав стоял у своей кровати и, молясь нараспев, надевал на себя свою народную рубаху.

– Чего в такую рань? – испугался Монгол. – Случилось чего?

– Так уже к заутрене звонили. Праздник сегодня большой. Успение.

– Вот время летит! – многозначительно произнес Монгол и живо вскочил с кровати.

«Живем в монастыре уже третий день, а в церкви ни разу не были. Надо бы посмотреть, что там у них творится», – подумал Том и тоже встал.

В монастыре ему нравилось. Здесь было что-то большее, чем просто размеренная жизнь собравшихся вместе мужиков. Чем-то все это отличалось от компаний на побережье, которые так же, как и здесь, ели и спали, рубили дрова, мылись и вели хозяйство. Он никак не мог подобрать слова своим чувствам. Что-то иное сквозило из каждого уголка обители. Что-то, что делало Михаила по-человечески заботливым, отца Силуана наделяло простотой и беззлобным юмором, а отца Никиту – трогательной неземной мудростью. Все они будто соблюдали какой-то негласный договор любви, не показушничая, не хвастаясь, не играя. Но зачем? Чтобы попасть в рай? Так может быть, он возможен уже здесь, но ему мешают все эти религиозные условности? Эти долгие стояния в храме заутро, эти подобострастные поклоны и нелепые вымаливания.

«Ладно, пойду постою, посмотрю, как Коцюбинский, на все это мракобесие. По крайней мере никто потом не скажет, что я не разбираюсь в религии». – Ежась от ночного горного воздуха, Том вышел на улицу, машинально глянул на узкую полоску неба над головой и поспешил в церковь.

Маленький храм показался ему битком забитым, хотя народу было немного: Михаил, шестеро монахов, свечница, две женщины, которые помогали на кухне, прибывшая утром супружеская пара паломников, Ярослав и они с Монголом. Вся братия была одета в черные рясы и шапки. Михаил стоял за аналоем и монотонно читал толстую книгу. Отец Никита ходил, размахивая кадилом, по храму, затем зашел в алтарь и распахнул в нем небольшие дверцы. Густой, душистый запах ладана заполонил все вокруг. Колыхнулись, отражаясь в иконах, огоньки свечей.

– Благослови, владыко! – заунывно протянул один из монахов.

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков! – заревел трубой длинно, почти по слогам, отец Леонид.

Монгол стоял тут же, справа у двери. Погруженный в себя, он едва уловимо шевелил губами.

«Ишь, какой молитвенник. Профи», – едко подумал Том, и в который раз поймал себя на мысли, как легко изменился Монгол, как вписался в монастырский ландшафт. Он уже совсем заправски крестился, уже уверенно клал поясные поклоны. Он стал глубже, основательнее, будто питаясь монастырскими соками.

Просто стоять было неинтересно, и со скуки Том разглядывал храм. Рядом, на подсвечнике тихо потрескивали, гнулись от жара свечи. Монахи однообразно пели какие-то протяжные песни, смысл которых почти не доходил до его сознания. Поначалу он пытался разобрать слова молитв, любуясь первыми солнечными лучами, в которых крутились клубы дыма от ладана, но вдруг улетел мыслями куда-то домой, на свою дачу, на озеро с веселой соседской детворой, и на миг ему показалось, что он даже задремал. К реальности его вернул отец Никита. Он вынес какую-то книгу и перекрестил ею присутствующих. Некоторые молитвы он читал совсем походя, скороговоркой, другие громко и медленно, перебирая слова, будто четки. Подходя поближе к иконам, он словно разговаривал со святыми витиеватым церковнославянским языком.

Время тянулось медленно, вязко. Том вдруг понял, что стоять стало совсем невыносимо: ноги налились горячим свинцом, а спину будто нагрузили камнями. Он резко, непоправимо устал, и все, что ему хотелось, – это немедленно выйти, нет – выскочить отсюда.

– Марфа же, – читал отец Марк, – заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее.

Том взглянул по сторонам. Было похоже, что такая внезапная усталость мучила только его, и от этого стало почему-то обидно. Он постоял еще немного, пытаясь пересилить себя, но к боли в ногах теперь добавилось раздражение, которое неожиданно накрыло его жаркой стремительной волной. Он вдруг невероятно разозлился – то ли на себя, то ли на весь, такой несправедливый к нему, мир. Не понимая, что с ним происходит, и одновременно не решаясь выйти, он переступал с ноги на ногу; тело взмокло, неровно затарахтело сердце.

«Как они тут, часами?» – Ему вдруг показалось, что он умер, что съеден каким-то огромным существом, гигантской рыбой, а стены этого небольшого деревянного храма – ее тесные ребра, которые давят его со всех сторон. Стало совсем душно.

Не выдержав, он схватился за ручку двери и выскочил из храма, вдохнул полной грудью утренний горный воздух, сделал пару шагов. Усталость сняло как рукой, боль в ногах тут же прошла. Сердце, будто выпорхнув на волю, трепетно застучало от радости.

На дворе было пусто и тихо. Ему вдруг сильно захотелось куда-то пойти, чем-то заняться, с кем-то поделиться своей непонятной радостью. «Сколько времени тратят, и на что? Можно и дров наколоть, и еду сварить. Или в горах погулять. Столько всего полезного сделать, чем просто стоять, как подсвечник, да еще и так мучиться. Я, совсем не старый, недолго стоял, а еле выстоял. А им каково?»

Он вздохнул, и вдруг вспомнил евангельскую Марфу.

«А ведь я с ней согласен, – подумал он и почему-то побрел в корпус. – Она думала о том, чтобы всем вокруг было хорошо».

Поднявшись наверх, он бесцельно побродил по чердаку, остановился у кровати, стараясь не думать о том, зачем сюда пришел. Присел у изголовья и, отбросив условности, сладко вытянулся на ней. Но уснуть не получилось: вскоре вновь зазвонил колокол. Кончилась служба, зазвенела посуда внизу, и монастырь