Этот человек (homo soveticus, как назвал его презрительно Зиновьев), по условиям происхождения, обладает родовыми признаками: памятью о старой империи, крепостном праве, и он срастил эту память с республиканскими проектами Нового времени. Гомункулус, выведенный в реторте революции, сочетает, подобно герою Домье, черты рабочего и интеллигента, крестьянина и солдата; в отличие от героя Домье, чьи предки не были крепостными, homo soveticus принадлежит и крепостной русской деревне, и фабричному городу, и культуре Европы; в известном смысле это наследие обогащает его внутренний мир; он переживает динамику развития. Это «всечеловек», о котором говорил Достоевский, и ему «внятно все», по выражению Блока.

Он любит искусство Европы, играет на скрипке Баха, рисует собор Нотр-Дам в Париже, но при этом православный, помнит веру отцов и представляет себе Богоматерь, повязанную платком на волжский манер. По материнской линии Петров-Водкин из тульских крепостных, семью его прадеда тульский помещик проиграл в карты помещику с Волги; по отцу художник происходит из волжских артельных батраков: бурлаков и сплавщиков леса. Художник в автобиографии приписывает отцовскому роду связь с так называемыми ушкуйниками, волжскими пиратами; правда или нет, характерно желание добавить к крепостной крови – кровь вольную. Утопический герой Петрова-Водкина (в отличие от плакатных образов, сочиненных соцреализмом) обладает конкретной биографией, а именно биографией самого художника. Тем самым художник утверждает реальность утопии. Герой холстов Петрова-Водкина, наделенный простодушным лицом, приземистой осанкой и ширококостным телосложением, схож с типичным российским мужиком; он вышел из крестьян, переехал в город, стал разночинцем, с приходом революции сделался «советским» человеком, полюбил чтение и вобрал в себя мировую культуру – на примере биографии этого человека зритель может увериться, что советская власть олицетворяет социальную эволюцию, что русская революция создала строй, венчающий мировую цивилизацию. Не удивительно, что такая власть заслужила своего иконописца. Петров-Водкин, начавший карьеру как традиционный иконописец, стал писать советские иконы, в такой же степени идеальные, как канон иконописи; тем не менее в картинах возникают реалистические детали: стакан чая, кусок рафинада, спички – и утопия порой превращается в правду. Европейский уклад соседствует в жизни утопического человека с патриархальным отечественным; это сулит противоречия. Он пишет портрет Ахматовой и принимает дома военных, которые, возможно, расстреляли Гумилева. Он – сугубо русский, советский гражданин во всех своих помыслах; жена, однако, из Франции, европеизм присущ его лексике. Он – горожанин во втором поколении и с деревней не порывал никогда: воспоминания и представления о счастье связаны с лугами и косогорами, с Волгой. Он уже не знает крестьянского труда: изображения деревни – это картины отдыха; тем не менее он сохранил представления о крестьянской общине, образе деревенской республики. Это наивно, но другого идеала у этого человека нет; схожий феномен сознания описал Достоевский. Нарисован городской дом, но дом плохо обжит: человеку уютнее в той деревне, которую помнит; мы знаем круг его друзей, знаем родственников; рано или поздно понимаешь, что перед нами своего рода мемуары.

Даже натюрморты у Петрова-Водкина автобиографичны; натюрморт – self still-life. Последовательность холстов – огромный дневник, цикл автобиографических картин завершился прозаическими воспоминаниями: трилогией о семье и себе, потомке волжских бурлаков. Петров-Водкин обобщал вопросы, думал о справедливом устройстве общества, как пристало русскому разночинцу и герою Достоевского.

Революции и республики, шатавшие империи Европы – это городские революции и республики. Крестьянская утопия была фактически отвергнута на этапе Великой французской революции, и противоречия между крестьянством и городским пролетариатом проявились во Франции во время восстаний против реставрированных Бурбонов и Наполеона III. Городские баррикады и деревенские восстания шли параллельно, и деревня чаще восставала против города, нежели город против государства. Вандея осталась в истории символом сопротивления не только революции, но сопротивления – городам. Тот же процесс естественного размежевания городской и крестьянской морали шел в России, с той существенной разницей, что Россия XIX в. – страна аграрная и доля пролетариата в начале XX в. ничтожна. Крестьянская утопия ван Гога пребывала в одиночестве в искусстве Европы, Сезанн писал крестьян, но не сельскую идиллию; «барбизонцы» остались романтическими пейзажистами, не учителями жизни; но в России движение «передвижников» провозгласило боль деревни – мерой нравственного сознания государства.

Гораздо действенней в России оказалась крестьянская анархическая утопия Чаянова, своим возникновением обязанная, как и идеология «эсеров», – народникам. Чаянову и народникам предшествовала история и практика староверов, «бегунов», легенды о граде Китеже, поиски Китежа литераторами, отношение к никонианству как к возможно лучшему, чистому пути Церкви; общины «молокан» и «хлыстов», мистические стихотворения Клюева, – все это Чаянов обобщил в ясной программе.

Поскольку Чаянов и его концепция крестьянской республики имеют прямое отношение к Петрову-Водкину, надо сказать чуть подробнее об этом повороте социальной мысли. Идеология так называемых народников предлагала реформировать по примеру крестьянской общины устройство всей страны; тем самым народники оспорили как Маркса, так и идею интернационала пролетариев. И как же «пролетарии» России могут соединиться с пролетариями всех стран, если пролетариата в России практически нет? Ну, допустим, немногие пролетарии Петербурга соединятся, а остальным людям что делать? Ткачев считал, что российская государственность не имеет социальной опоры вообще и если радикалы создадут общинное ядро наподобие крестьянской артели, то такого рода община-коммуна станет прообразом всего государства. Михайловский спорил и с Марксом, и с тем, что в Россию «должна быть целиком пересажена “Европа”»; славянофилы-народники утверждали (собственно, в этом следовали тексту самого Маркса), что закон о трех базисах экономической жизни выведен из европейской истории, – значит, не может быть использован в России. А Россия, согласно Михайловскому, должна ориентироваться на «общинно-артельный» дух русского народа, не нуждается в капиталистическом этапе истории. Бакунин полагал, что в русском народе существует собственный идеал свободы, русский человек (имеется в виду крестьянин, рабочего класса попросту не существует) свободен – «по инстинкту». Совокупность этих народнических взглядов, понятая как отрицание марксизма, урбанизма, прогресса и, соответственно, отрицание западничества, могла бы импонировать государственной власти – но народники звали к революции, как и марксисты; из программы народников родилась партия социалистов-революционеров (так называемых эсеров), наиболее влиятельная партия в дореволюционной России. Испанский анархо-синдикализм, создавший автономные сельские хозяйства и противопоставивший свою программу – модернизированной монархии, еще не заявил о себе, но концепция народников и социалистов-революционеров уже прозвучала: крестьянская-сельскохозяйственная община versus империя.

Советская власть (она себя называла: «рабоче-крестьянская власть»), уничтожившая деревню ради создания квазипролетариата, провозгласила существование гомункулуса – рабочего – выходца из крестьян, ставшего городским служащим, а затем и интеллигентом. При всей утопичности (или лживости, определение зависит от взгляда на реальность) такой конструкции Петров-Водкин ее воплощает. Смотри художник чуть пристальнее, он увидит, что условного «рабоче-крестьянского» сознания не существует, но «пролетариат» искусственным образом создают из крестьянства, которое обречено. Однажды Петров-Водкин это именно и увидел, но не сразу.