3

«Ой, плечо, плечо!» — подумал Петрин, вытянувшись под кустом, опираясь на левый локоть и левое плечо, в котором появилась боль. Болит уже почти тридцать лет и будет болеть до самой смерти, подумал он, но его это не огорчило. Даже наоборот — он усмехнулся в усы, довольный, что живет и что болит у него только это плечо. Он посмотрел на Ярнача и Пуллу, которые с ружьями за плечами шли в темноте по зеленому лугу, дошли до самого гумна и там укрылись. Никогда в жизни кабан не подойдет к этому гумну, подумал Петрин, снова усмехаясь, потому что представил себе Ярнача и Пуллу, как они стерегут кабанов и не дождутся их. И ему было весело под кустом. Ему весело было не только теперь, вот уже почти тридцать лет было ему весело. И теперь радовало его то, что он лежит под кустом, ждет кабана, что он опирается о плечо, которое болит, что Ярнач и Пулла спрятались за гумном и, скорее всего, прождут там зря. Ему нравилось радоваться. И без этой радости, которую он берег в себе, он, наверное, не знал бы, как и жить. Это началось у него в ту минуту, когда он бежал по лесу, раненный в плечо, и таким он останется до конца! Сейчас он подумал, что если кабаны минуют гумно, то они, скорей всего, пойдут прямо на него. Он взвесил на руке ружье, ему показалось смешно, что придется стрелять. И он слегка пожал плечами. Для того, кто стрелял в человека, хотя и врага, любой другой выстрел смешон. Так, чепуха, развлечение. Если бы было можно, он бы даже вслух рассмеялся. Но нельзя, зверя можно вспугнуть. А те двое за гумном свалят все на него… Он задержал дыхание, затаился. И совсем близко услышал серну. Он вздохнул и снова задержал дыхание. Потом напряжение спало, и он улегся поудобнее. Звезды блестели над его лысой головой. Один, два, три, четыре, пять. Да, он убил пятерых. Пятеро вывалились через борт грузовика на землю. Но тот, кто прострелил ему плечо, тот, по всей вероятности, остался жив. Если только кто-нибудь другой, позднее… И он снова улыбнулся. Давняя картина снова появилась перед глазами. Точно немой фильм, воспоминания, кадр за кадром, проходили перед его взором. Люди на грузовике корчились, падали, выпрямлялись и один за другим переваливались через борт, головами вперед падали на землю. Да, точно в хорошем немом фильме… Он прищурил глаза, и звезды засияли ярче. Ему захотелось вдруг встать, потянуться, достать хоть пять звезд и подкинуть их на ладони. Но он не двинулся. Из-за леса, из-за черных скал выплывала луна…

4

Луна выплывала медленно, увеличивалась по кусочку, по капельке, осторожно. И чем она становилась больше, тем прекраснее становилась ночь. Пространство вокруг Ярнача и Пуллы расширилось, а когда луна целиком поднялась над горизонтом, можно было уже разглядеть и близкий ручей и противоположный болотистый берег.

Ярнач и Пулла сидели, прислонившись спиной к копне. Чтобы было удобнее сидеть, они подстелили сено. Им было мягко, тепло — ни влага, ни холод не проникали снизу. Они поставили рюкзаки между ног и принялись их развязывать. Расстелили салфетки, вытащили сало, хлеб, лук, колбасу, чеснок; раскрыли ножи, стали резать и есть. Еду они запивали холодным вином. Время от времени они посматривали друг на друга, но большей частью смотрели на луну. Светящийся круг висел перед ними, будто стеснял их.

— Да, смотрю я, смотрю, давно такой большой луны не видел, — сказал Пулла. Он взял бинокль и стал смотреть в него. Он молча смотрел на луну, продолжая жевать. А потом повернулся к Ярначу:

— Далеко будет ездить людям, которые станут там жить, да и холодно!

И Ярнач посмотрел на луну, потом на Пуллу.

— А тебе что? — удивился он. — Тебя-то оставят в покое, ты на земле помрешь…

— Ничего еще не известно, — возразил Пулла, и, видя, как Ярнач с жадностью пьет вино, выпил и он.

Некоторое время они еще молчали, только сверчки в траве вокруг них скрещивали свои голоса, как шпаги. Рядом у ручья квакали лягушки. Из черноты за сараем вылетел филин, заухал, покружился над ними и улетел.

— Вот Петрин испугается, — сказал Пулла, показывая на филина. — Он спит, наверно, под своим кустом…

— Это точно, — согласился Ярнач. — Еще не было такой охоты, которую бы он не проспал…

— Пусть спит, нам больше останется, — засмеялся Пулла.

— И зачем только он ходит на охоту? — удивлялся Ярнач. — И правда, зачем? Ведь он еще ни разу не выстрелил, будто и ружья у него нет… Он, наверное, просто любит спать на свежем воздухе.

— Не в том дело, — возразил Пулла. — Нет в нем этого азарта. А уж у кого его нет, у того никогда и не будет. Ты мне поверь.

— А я верю, — ответил Ярнач.

Они посмотрели друг на друга, поулыбались, а потом каждый молча сложил свои салфетки и остатки еды. Допили и вино. От лунного света их лица побледнели и пожелтели. Через некоторое время они удобно вытянулись на сене.

— Знаешь, когда я так смотрю на луну, — вдруг начал Ярнач, — мне кажется, что она сладкая. Как мед. Затвердевший кусок хорошего меда. Так и хочется откусить… Так и хочется…

Пулла поудобнее устроился в сене и засмеялся.

— Ну и дурачина же ты, — проговорил он сквозь смех. — Придумаешь. Меда ему захотелось…

— Да что ты понимаешь, — махнул рукой Ярнач. — Все тебе смешно… Так и живешь вслепую со своим глупым умом. И какой тебе от него прок…

— Да уж какой-никакой, да есть…

— Впрочем, это я так… — сказал Ярнач.

Они помолчали, прислушались, но не уловили звука, которого ждали. Ярнач посмотрел на часы.

— Рано еще, — сказал он. — Раньше десяти они не спустятся…

— А черт их знает, когда они спустятся!

— Все равно надо потише.

— Ладно, давай шепотом, — зашептал Пулла. — Луна сегодня большая, сильная, звук хорошо разносится…

Он немного помолчал, а потом снова заговорил.

— А нашего Ондрея, моего брата, помнишь еще?

— Как же не помнить, — отозвался Ярнач, помолчав.

— Сегодня как раз двадцать лет, как он погиб.

— А что это ты о нем вспомнил вдруг?

— Да не вдруг, я с утра о нем думаю…

— Эх, Яно, Яно, жаль парня, жаль вашего Ондрея, что он так погиб…

Яно Пулла не ответил. Он прикусил верхнюю губу, весь сжался и зарылся в сено.