на паровоз, точно хотел определить, сколько вагонов он мог бы на самом деле вытянуть и нельзя ли еще три-четыре добавить к составу; он был бы не прочь заглянуть и наверх, к машинисту, но самому, без посторонней помощи так высоко теперь ему не забраться, да и времени в обрез. Машинист и кочегар кивнули старику напоследок, и поезд тронулся. А старик еще долго стоял перед домом и смотрел на рельсы — глаза у него были голубые и все еще ясные, как у ребенка. Потом он вошел во двор, уселся на скамейку и сквозь щелку в воротах продолжал глядеть на дорогу. Кто-то прошел мимо, старик бросил ему сливу, потом слегка смутился, что бросил сливу вместо груши, но прохожий и сливой не побрезговал: в такое пекло и слива хороша, право же, хороша и слива.

Я заходил в этот дом два-три раза в неделю. Завидев меня, старик всегда почему-то мрачнел.

— Опять этот цыган приходил, — ворчал он обычно после моего ухода.

— Он не цыган, — поправляли его.

— Ну да, не цыган. Будто я не видал его.

— Да не цыган он.

— Работает хоть?

— А то как же? Все работают. И цыгане заняты делом…

И все-таки поначалу он не доверял мне, и когда я однажды зашел к нему, то угостил меня твердой, кислой, самой что ни на есть никудышной грушей.

— Ну как? — спросил старик, глядя на меня.

— Вкусная, — похвалил я грушу.

— Вот так-то и люди всякие бывают. — Он кинул взгляд на скамейку, потом указал рукой на паука, пробиравшегося к грушам. — Хоть бы ветер потянул, да и дождик не помешал бы…

— И так ветрено, — заявил я, и мы оба поглядели на шумную крону груши.

— Ветрено. Оно и хорошо. По крайности хоть пауков не будет. Уж больно много их нынче. Хорошо, когда ветрено. Да и дождик не помешал бы…

Мимо дома снова шел поезд, и старик поспешил за ворота — думал, верно, встретит знакомого машиниста; его лицо как-то не врезалось старику в память, и теперь он каждого машиниста принимал за того, которого когда-то угостил грушами, каждому кивал, каждый кивал ему в ответ, будто все они, где-то встретившись, сговорились уже издали высматривать старика, улыбаться, махать ему рукой, — а старик все стоял у ворот и долго-долго глядел вслед поезду.

Иногда я приносил ему вина, а он потчевал меня табаком, который выращивал сам, — покупной не пользовался у него доверием; мы покуривали, потягивали вино да по очереди сквозь щелку разглядывали прохожих.

Мне казалось, что он понемногу стал привыкать ко мне, стал иначе смотреть на меня; при желании я мог уже выбрать для себя какую угодно грушу.

— Бывало, отправляюсь в путь, — рассказывал старик — всегда набиваю грушами полные карманы, съем одну-другую, остальные ребятам раздам. Люди всякие бывают, тебе-то еще невдомек…

А как уйду, он снова за свое:

— Опять этот цыган приходил.

— Да какой он цыган.

Как-то принес я старику бутылку вина, он спал. Поставил я бутылку в угол, а сам потихоньку выбрался во двор. Сел на лавочку и стал глядеть в щелку. На дороге — полным-полно груш. День стоял жаркий. Из проходившего мимо товарного поезда высунулся машинист и снял шапку.

Перевод Н. Шульгиной.

ПЕТЕР ЯРОШ

ПОСЛЕ ПОЛНОЛУНИЯ

1

После полнолуния, в августе, под вечер, около полседьмого, Ярнач и Пулла вышли из деревни; солнце еще не зашло. Они шли быстро. В левой руке у каждого было по заряженному ружью, а за спиной болтались рюкзаки. Там лежала завернутая в салфетки ароматная домашняя колбаса, сало, лук, чеснок и черный хлеб. Было и вино.

В Ближнем овраге, меньше чем в трехстах метрах от деревни, они остановились на мостике, облокотились о перила и стали глядеть по сторонам. Волнистые поля и луга перед ними поднимались на взгорки и спускались в долины. Вдалеке чернели леса, намертво вросшие в каменистую почву. Оттуда с ворчанием приближался к ним мопед; вот он замедлил ход, остановился, и агроном из сельхозкооператива выключил мотор.

— Откуда это вы так поздно? — спросил его Пулла.

— С поля, откуда же еще, а вы куда? — Агроном сощурился, потому что заходящее солнце слепило ему глаза.

— На кабанов, — сказал Ярнач и нехотя сплюнул.

Он попал на переднее колесо мопеда, но агроном этого не заметил.

— Вижу, что на кабанов, — сказал он. — А куда? Надо бы вам дойти до Гарайовца, там вся картошка вскопана.

— Мы туда и идем, Рудо, — улыбнулся Ярнач.

— А чего ж вы тут стоите? — спросил агроном.

— Палицана и Леника ждем, — ответил Пулла.

— Да они уж давно вперед ушли. Я встретил их, — усмехнулся агроном.

Ярнач и Пулла посмотрели друг на друга и покачали головой.

— Видишь, опять они нас не подождали, — сказал Ярнач и отошел от перил. — Чтоб мы с ними когда еще связались… Вот стервецы, только о себе и думают…

— Да мы их догоним, не бойся, — отозвался Пулла, и они пошли.

Агроном включил мотор и еще раз оглянулся.

— Послать за вами утром трактор с прицепом? — смеясь спросил он. — А то придется вам кабанов тащить на горбу.

— Занимайся своими делами, Рудко, а мы уж как-нибудь справимся, — ответил Ярнач, и они с Пуллой пошли быстрей.

За спиной заревел мопед, но скоро затих. Поля и луга, расстилавшиеся перед ними, зарозовели, залитые предвечерним солнечным светом. Лес потемнел еще больше, нахмурился, будто перед грозой, хотя небо над ним было синее, без единой тучки. Они шли молча до самого гумна, а там из-за высокого, но редкого хлеба донесся рев какого-то животного. Они вздрогнули. На меже лежали Палицан и Леник и помирали со смеху.

— Ну хороши вы, — презрительно сказал Ярнач и сплюнул с досады.

— А скажи, ведь испугался? — смеялся Палицан.

— Сам ты испугался, — отрезал Ярнач и тоже засмеялся.

Они шли вместе по проселку, потом поднялись вверх по оврагу вдоль зарослей кустарника, к Гарайовцу. Слева в темных кустах закричала серна.

— Слышишь? — тихо сказал Ярнач в самое ухо Палицану. — Как-то она не так кричит.

Все четверо остановились и стали смотреть в бинокли на поросший клевером луг, тут их и догнал Петрин. Он задыхался, кашлял, стонал. Мокрая от пота рубашка прилипла к телу.

— Тихо! — шепотом сказал Леник. — Ты потише не можешь? А то спугнешь.

— Нельзя стрелять, она еще маленькая, — сказал Петрин, — я вижу это и без бинокля…

Серна убежала. Она останавливалась еще раза два, а потом перевалила через хребет и ушла в долину.

Палицан