Существует два легко отличимых друг от друга подхода к Веймару: ностальгически археологический и апологетически политический. Первый характерен для мемуарной литературы, устных преданий старшего поколения и проективного любопытства сегодняшних политических групп, находящихся на периферии общества. В соответствии с ним в Германии было такое время, когда жизнь была «еще интересной», когда в политике и культуре царили драматизм, полнота жизни, суматоха, взлеты и падения, как будто театральность стала общим знаменателем всех проявлений социальной жизни – от экспрессионизма до феноменальных ножек Марлен Дитрих в «Голубом ангеле», от кровавой комедии гитлеровского путча в 1923 году до «Трехгрошовой оперы», от впечатляющих похорон Ратенау в 1922-м до подлой истории с поджогом рейхстага в 1933 году. Непрерывный кризис, о котором говорили все, показал себя хорошим режиссером, умевшим устраивать запоминающиеся эффекты. Наряду с ностальгией мемуаристов, наблюдается и ярко выраженная левая ностальгия по Веймарской республике, в которой наличествовал в высшей степени примечательный спектр политической культуры – от левого либерализма Тухольского, Оссецкого, Кёстнера, Генриха Манна и т. д. до авторов, представлявших социал-демократию и коммунизм или симпатизировавших им, и, наконец, до левых радикалов, анархистов и независимых марксистов вроде Беньямина, Корша, Брехта и первых представителей Критической Теории… Веймарская республика стала чем-то вроде детской лужайки для игр, на которой резвится левый историзм, ареной, на которой можно потренироваться в выборе партийных позиций и ангажементов на материале прошлого – так, будто есть какая-то польза от такого выяснения «задним числом», на какую бы сторону ты стал в то время. Поскольку Третий рейх и времена реставрации при Аденауэре перерезали связь с идеями и потенциалами веймарской культуры, новые левые вынуждены были практиковать как бы археологический подход к погребенным под позднейшими напластованиями слоям немецкой политической культуры. Копались в архивах, перелистывали, читали; то, что обнаруживалось при этом, впечатляло; прервавшаяся традиция как бы подвергла эксгумации самое себя, и вдруг с поразительной ясностью выходило, что все уже было раньше – вся наша интеллектуальная «идентичность» под грудой мусора и развалин.

Второй подход к Веймару уделял главное внимание фашизму, приходу к власти национал-социалистов. Здесь интерес был почти сплошь апологетическим и дидактическим: почему та или иная партия или персона вынуждена была поступить так; почему национал-социалистический фашизм был столь неудержим и как ему пытались помешать; почему все было столь ужасным, как оно было. Веймар в этом свете предстает как предфашистское время, как «то, что было перед Гитлером». Такая литература, повествующая, «как это оказалось возможным», составляет уже целые библиотеки. Веймар оказывается в ней предупреждением о грозящей опасности, исходящим из области политической этики: вот что бывает, когда отсутствует демократический центр, когда антилиберальные силы обретают чересчур большой вес, когда рабочие партии терзаемы противоречиями и разобщены, когда монополистический капитал оказывается в тупике и не видит дальнейших путей развития, и т. п. Часть авторов «уже тогда» знали, как надо было действовать, да вот, к сожалению, не дали; другая часть «заблуждалась», зато знает сегодня, как надо было. Таким образом, Веймар, с какой стороны ни посмотри, служит политико-моральным уроком истории, который стремится преподать каждый. Демократы из ГДР и демократы из ФРГ соревнуются, кто лучше научился на ошибках прошлого. Поскольку же поколение свидетелей состарилось и вымирает, политико-педагогическим упражнениям по поводу тех лет уже ничто не мешает – разве только научный академизм…

Оба подхода вызывают сомнение. Разве они не заставляют исследование топтаться на стадии изучения своего собственного «отражения в зеркале», когда наивный собственный «интерес» к предмету затеняет сам предмет? Проекции, апологетика, преодоление, ностальгия, спасение – все это позиции и их отражения в исторических зеркалах. «То, что Вы именуете духом времен, лишь собственный дух господ, в котором отражаются времена» («Фауст»). Способны ли мы вообще увидеть сам «Веймар как предмет исследования»? Можем ли мы еще посмотреть на него как-то иначе, чем через призму ностальгии, проекции, апологетики и дидактики?

Я полагаю, что специфические формы сознания веймарской культуры снова начинают открываться для нас через призму цинизма нашего времени, который пришел к постижению самого себя. Чем более ясной для нас становится современная циническая структура, тем больше мы обретаем способность к такому взгляду, который наиболее соответствует предмету нашего исследования и позволяет глубже всего проникнуть в него. Тогда мы видим Веймар как ту эпоху, в которую были, в сущности, заложены основы этой цинической структуры, – в том ее аспекте, в котором она завладевает культурой и начинает господствовать над ней. Именно тогда стратегические имморализмы начинают просачиваться из ранее герметически закупоренной среды в коллективное сознание, и то, что доныне считалось «профессиональными секретами» реальной политики, дипломатии, генеральных штабов, тайных служб, организованной преступности, проституции и директоров промышленных предприятий, теперь выволакивается на свет яростным стремлением докопаться до истины, что неизбежно представляет все это в двойственном свете, делая «секретами, которые известны всем и каждому».

Пока мы не постигнем цинизм эксплицитно, от нас будет ускользать самое существенное в веймарской культуре. Поэтому наша саморефлексия будет иметь приоритет перед историографией. Будучи наивной, эта последняя уже дошла до границы, непреодолимой для нее. Только более точная саморефлексия вновь делает возможной более глубокое историческое познание – разумеется, если это последнее тогда еще будет сочтено нужным. И наоборот – в ходе долгих исследований нужно пропитаться специфическим духом Веймара, чтобы постичь, что тогда оказывали свое действие те структуры, которые продолжают существовать и сегодня, связывая нас с прошлым. Ведь предметы исторического исследования не «существуют» просто так – они появляются по мере того, как развивается наша способность к историческому видению, по мере того, как развивается наш «глаз».

Другое сомнение, вызываемое обычными описаниями Веймара, возникает чисто рефлекторно при изучении источников, а именно: при чтении документов возникает впечатление, что многие тексты прошлых времен написаны на значительно более высоком уровне рефлексии, умения понимать и выражать суть проблем, чем более поздние труды «о них» из области истории культуры; часто последние выигрывают только оттого, что просто изменились времена и вместе с ними изменился угол зрения, – только это и делает их «умнее». В этом-то и кроется коварство Веймара как объекта исследования. Нельзя вести речь об этом времени, совершенно не учитывая того, что те, кто жил тогда, уже достаточно сказали о самих себе. В их наивысших достижениях, несмотря на существование противоположных примеров, культура Веймарской эпохи предстает перед нами как весьма внимательная к себе и бдительно следящая за собой эпоха в истории, как эпоха, отличающаяся высоким уровнем рефлексии, склонная к раздумьям, полная фантазии и умеющая ярко выразить свои мысли, как эпоха, насыщенная самонаблюдением и самоанализом.