Ренцо де Феличе, Эрнесто Галли делла Лоджиа и Эмилио Джентиле тоже недавно вернулись к теме 8 сентября. В отличие от Ага-Росси эти авторы в меньшей степени занимаются реконструкцией событий, а исследуют состояние коллективного духа в тот исторический день, обильно цитируя в этих целях личные дневники, переписку и мемуары. Однако данные источники выражают будничность и нестабильность душевного состояния и настроений, и полностью полагаться на них нельзя. Например, в дневнике Коррадо Альваро моменты упадничества сочетаются с искрами надежды. Еще больший риск представляет изолированность цитируемых отрывков от контекста или даже их произвольное и неточное воспроизведение, как, в частности, фрагменты личного дневника Франко Каламандреи, использованные Э. Галли делла Лоджиа. Благодаря подобному монтажу, состоящему из различных свидетельств, Р. Де Феличе приходит к заключению, что 8 сентября 1943 г. было «символической датой итальянского несчастья», ибо она обнажила «исчезновение национального чувства»[520] народа и «отсутствие у него моральной реакции»[521]. В целом имела место настоящая «забастовка морали»[522]. Галли делла Лоджиа даже говорит о «гибели родины», как назван его памфлет. По его мнению, этот роковой день стал проявлением «ужасающей этико-политической слабости… итальянцев»[523], апогеем «длинной серии ошибок, оплошностей, импровизаций, подчас настоящего малодушия, которые бросают громадную тень на способность итальянцев сражаться и умирать»[524].

В этом отношении я хотел бы процитировать наиболее подходящее замечание Е. Ага-Росси: «Риск, свойственный толкованию 8 сентября как “автобиографии нации”, т. е. проявления длительного морального кризиса, заключается в том, что такой подход всегда будет пытаться искать его глубокие исторические истоки и превращать их в алиби, пытаясь оправдать полную безответственность правящего класса, заставляя забыть об абсолютной специфике событий, связанных с кризисом в Италии»[525]. Я полностью разделяю это мнение. В современной истории нет подобных примеров, когда король и правительство отдают на произвол случая судьбу управляемой ими страны в решающий для ее будущего момент, оставляя лишь неясные послания. Именно в этом заключается «особенность» и «уникальность» 8 сентября 1943 г.

Если это так, то разговоры о «гибели родины» равны вынесению приговора жертвам и ответственным за случившийся крах. И если не отпускать грехи последним, то все же стоит согласиться, что у них были смягчающие обстоятельства. Если что-то и погибло 8 сентября, то, говоря словами Джан Энрико Рускони, это «идея государства, содержащаяся в понятии “родина”»[526], или, точнее, концепт родины как чего-то внешнего и риторического. Что же такое настоящая родина?

Я пытаюсь ответить на этот вопрос, основываясь на отрывке из дневника Пьеро Каламандреи, цитируемого Эмилио Джентиле:

Действительно, без лишней риторики можно резюмировать испытываемое в эти дни чувство одной фразой: мы обрели родину, родину как чувство сердечности и человеческого понимания, существующего между людьми, рожденными в одной стране, которые понимают друг друга с первого взгляда, с одной улыбки, с одного намека. Родина — это чувство близости и тесной связи, которые приводят в определенный момент к доверию и дружескому тону между незнакомыми людьми, имеющими разный уровень образования и разные профессии, которые, тем не менее, узнают друг друга благодаря чему-то общему и солидарности, наиболее глубоким образом укоренившихся в них… Мы обрели друг друга[527].

Можно возразить, что П. Каламандреи писал эти строки после свержения Б. Муссолини 25 июля 1943 г., в момент большой надежды и всеобщей эйфории. Восьмого сентября атмосфера полностью изменилась: казалось, только что обретенная родина вновь потеряна. Тем не менее все, кто пережил тот памятный день, вспоминают о нем как о дне, как я его описывал, когда «ни один беглый солдат не мог пожаловаться на то, что он не получил гражданского платья; ни один военнопленный из армии союзников, оказавшийся вдруг на свободе, не получил отказа в помощи, не говоря уже о крыше над головой; ни один еврей не был выдан нацистам, и каждый получил убежище». Но чем же тогда была эта общая и сердечная солидарность, «это человеческое понимание», как не обретением родины, которое почувствовал 25 июля Пьеро Каламандреи и которое теперь выражалось в конкретных действиях? Два месяца спустя, вспоминая сентябрьские дни, Бенедетто Кроче написал в своем дневнике, цитируемом Э. Галли делла Лоджиа и Э. Джентиле, что он «несколько часов не мог заснуть между 2 и 5 часами утра, не мог не думать о том, что все, что создали поколения итальянцев за один век в области политики, экономики и морали, было безвозвратно утеряно»[528]. Однако данный отрывок на этом не заканчивается. Далее Кроче утверждает: «В наших сердцах продолжают жить лишь идеальные силы, с которыми мы должны будем встретить трудное будущее, больше не оглядываясь, сдерживая наши сожаления»[529]. Многие итальянцы, не обладающие полетом мысли Бенедетто Кроче, нашли в несчастье силы продолжить жить и надеяться.

Это те самые люди, которым не хватило «способности сражаться и умирать» и которые будут сражаться и убивать друг друга несколько месяцев спустя, в период «гражданской войны». Именно так выглядит в глазах Р. Де Феличе, Э. Галли делла Лоджиа и даже Э. Джентиле движение Сопротивления. Все трое принимают формулировку, предложенную Карлом Шмидтом и использованную Эрнстом Нольте в качестве ключа для толкования европейской истории межвоенного периода и даже более позднего времени. После конгресса в Беллуно в 1988 г. и публикации в 1991 г. книги Клаудио Павоне о понятии «европейская гражданская война», данные термины все чаще употребляют даже в Италии[530]. В предисловии ко второму изданию своего исторического очерка Павоне справедливо жалуется, что дискуссия и критика, вызванные его трудом, направлены в основном на термин, отраженный в названии книги: «Гражданская война»[531]. Но мне кажется неизбежным, что дебаты касались главным образом новизны и наиболее противоречивых взглядов на этот период. Таким образом, я хотел бы выразить свою точку зрения по данному вопросу, который является далеко не второстепенным, когда некто хочет сформулировать общее мнение об истории республиканской Италии.

В XX в. в Европе было много гражданских войн: в 1918–1920 гг. в России, в 1936–1939 гг. в Испании, в 1946–1949 гг. в Греции и в Югославии в годы Второй мировой войны и сейчас. Во всех указанных случаях страна и все население участвовали в конфликте, где каждый из двух лагерей основывался на своих ценностях (или на том, что они считали таковыми), в справедливость которых они верили иногда до фанатизма, и