На Черном море Горбачев, который никогда не мог полностью бросить работу, при всей любви к тому, чтобы вдоволь поплавать, взялся за перо и бумагу, сочиняя свою речь для торжественной церемонии 20 августа по случаю подписания нового Союзного договора. Продумав каждую деталь мероприятия, от музыки до рассадки гостей, он теперь стремился подготовить соответствующую прощальную речь в честь достижений старого Советского Союза, а также вдохновляющую инаугурационную речь для запуска его преемника. «На смену унитарному гoсударству приходит добровольная федерация советских суверенных республик… – планировал начать он. – Мы были бы плохими патриотами, если бы отреклись от своей истории, порвали живительные корни преемственности и взаимосвязи». Но как говорилось в проекте, «так же мы были бы плохими патриотами, если бы держались за то, что должно отмереть, чегo нельзя брать с собой в будущее, что помешало бы нам строить жизнь на современных, демократических началах»[1360].

Для Горбачева, который боялся, что Ельцин бросит ему вызов, больше, чем опасался угроз со стороны старой гвардии, которую, как полагал, он смягчил, сделав уклон вправо, договор, несмотря на всю его неопределенность, давал шанс сохранить лучшее из советского эксперимента. В очередной раз он почувствовал себя человеком с миссией, но его видение будущего уже не разделялось людьми в целом, они все больше волновались и выражали беспокойство тем, как идут дела. И, что более важно, его настрой не был поддержан ни советскими твердолобыми, ни реформаторами в республиках. Это выяснилось очень скоро[1361].

В полночь в воскресенье, 18 августа, Буша разбудил звонок Скоукрофта, который сказал, что только что видел сообщение о том, что Горбачев подал в отставку по состоянию здоровья. Вскоре выяснилось, что в Москве произошел государственный переворот. Янаев, заместитель Горбачева – этот «дружелюбный человек» с «хорошим чувством юмора», как выразился Буш всего пару недель назад после их полета на президентском самолете в Киев, – теперь представлялся президентом Советского Союза. В составе только что сформированного Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП), который он возглавил для введения чрезвычайного положения, были Павлов, Язов, Крючков и Пуго – все они, как понял Буш, только недавно были введены Горбачевым в ближайшее окружение[1362].

Все это выглядело очень зловеще и тревожно, но на самом деле «переворот» был неуклюжей операцией от начала до конца. Мотивы заговорщиков были расплывчатыми. Они хотели заблокировать подписание нового Союзного договора, чтобы предотвратить распад Советского Союза в том виде, в каком они его знали. И на более корыстном уровне, узнав по неосмотрительности Горбачева о разговоре в Ново-Огарево, они опасались чистки кабинета, в результате которой они потеряют свои кресла. Но им не удалось захватить ключевые узлы и сферы управления – коммуникации, транспорт, средства массовой информации и вооруженные силы – или арестовать лидеров оппозиции, таких как Ельцин. Они также не хотели применять грубую силу, как это сделал Дэн Сяопин в июне 1989 г. Было похоже, что заговорщиков ввел в заблуждение Горбачев поворотом вправо. Они предположили, что их запоздалое включение в его правительственный круг показывало, что упрямый реформатор наконец-то осознал ошибочность своего пути и теперь примет их повестку дня. Другими словами, им нужно было не захватывать весь механизм советской власти, а просто отстранить лидера государства. «Мы никогда не обсуждали, что станем делать, если Горбачев не примет наши предложения», – признался позже один из них. Как только Горбачев отказался принять брошенный ему мяч, игра была сыграна, переворот оказался безнадежен. Вот почему на телевизионных кадрах были видны неуверенные, нервные, даже, может, подвыпившие мужчины; руки Янаева заметно дрожали, когда он зачитывал заявление о чрезвычайном положении. Наблюдая за ними по телевизору, Скоукрофт сравнил их с комиками братьями Маркс; Джилл Брейтуэйт, жена британского посла, назвала их куклами-«маппетами»[1363].

Так трагедия или фарс? На тот момент никто не мог дать уверенный ответ. И поначалу судьба Горбачева была неизвестна. Буш раздумывал, не вернуться ли ему в Вашингтон[1364], но в конце концов решил остаться в Мэне, чтобы избежать обострения чувства кризиса и даже паники. Теперь, отметил он 20 августа, повседневной рутиной будет не «отпуск», а «отдых и работа», подкрепленные «активной», но не «безумной» телефонной дипломатией. Послание, которое он хотел донести до мира, заключалось в непринятии переворота – но вместе с переносом акцента с Горбачева на Ельцина, которому следовало бы уделить «больше личного внимания», поскольку он призывал к возвращению Горбачева и поддержке демократических перемен. И все же Буш не мог забыть об американском внутреннем аспекте. Последним пунктом в его записке самому себе было предупреждение о том, что он должен избегать привнесения советского кризиса в свою избирательную кампанию «92 года»[1365].

И вот, в этом состоянии неопределенности Буш 20 августа позвонил Ельцину – этому «дикарю», что проповедовал демократию, но действовал как демагог, и которого он теперь начинал воспринимать как серьезную политическую фигуру. Буш не собирался поддаваться эмоциям момента. «Я полон решимости справиться с этим, не втягивая нас в войну и, тем не менее, придерживаясь наших принципов демократии и реформ». Однако он был впечатлен телевизионными картинками российского лидера, стоящего на танке.

«Этот мужественный человек придерживается своих принципов, – записал Буш в своем дневнике. – Говорит о том, что находится в гуще истории». И два телефонных разговора с Ельциным 20 и 21 августа вселили в президента Соединенных Штатов еще большее уважение к президенту Российской Республики[1366].

Это, несомненно, повлияло на Буша, когда ему наконец удалось поговорить со своим старым другом, президентом Советского Союза, уже после 21-го числа. Облегчение, испытанное Бушем, очевидное из стенограммы их разговора, было осложнено появившимся осознанием того, что он стал свидетелем передачи власти. То, что это именно так, стало очевидно, когда люди Ельцина поздно вечером 21 августа вернули Горбачева обратно в Москву[1367]. Полный решимости восстановить свои президентские полномочия, 23-го Горбачев предстал перед Верховным Советом России, пытаясь преуменьшить значение переворота. Он даже утверждал, что «правительство Павлова» сопротивлялось путчу. Ельцин не смог этого стерпеть. Вскочив с кресла, он вышел на сцену, размахивая протоколом заседания кабинета министров от 19 августа, который показал, что все министры были замешаны в заговоре. «Прочтите это сейчас», – крикнул Ельцин, тыча пальцем в лицо Горбачеву. Советский лидер был сломлен. Воспользовавшись моментом, Ельцин с широкой ухмылкой объявил, что теперь он подпишет указ о приостановке деятельности Коммунистической партии РСФСР. Игнорируя протесты Горбачева о том, что он не читал этот документ, Ельцин подписал его под бурные аплодисменты, наслаждаясь каждым моментом ритуального унижения Горбачева, разыгрываемого в прямом эфире[1368].

Буш и Скоукрофт были частью глобальной аудитории. «Все кончено», – пробормотал Скоукрофт, качая головой. Буш согласился: «Боюсь,