На самом деле, прослужив год в этом селе, говоривший явно нуждался в санатории для нервнобольных.

— Пуля — в теле? — осведомился судья.

— Нет, нет, — ответил доктор, раздвигая руками кишки. — Она вышла на спине — примерно возле первого поясничного позвонка. Видимо, это пехотная винтовка австрийского образца, как в случае Свозила и Бочека… Конечно, поражена и aorta descendens[53]. Поэтому столько крови. Ну, хоть смерть была скорая.

«Еще бы! — подумал капитан. — Шугай целился не куда-нибудь, а именно в тощие кишки и, главное, старался попасть в aorta descendens!.. Эх, к чему все это потрошенье? — Он почувствовал к доктору такую же неприязнь, какую накануне почувствовали к нему самому пастухи на Черенине. — Дело ясное: все эти ученые премудрости, вместе взятые, называются — смерть. И остальное все ясно: конечно, кто-нибудь из товарищей Шугая рассказал ему об угрозах Дербачка, которые тот произносил на собрании неделю тому назад. А кто именно, этого в брюхе у Дербачка не написано. Там и пули-то не найдешь!»

Капитана охватила мучительная тревога. Может, это безумие — сажать в тюрьму Эржику, единственную приманку для Шугая, и требовать (да еще так настойчиво!) освобожденья всей этой своры мерзавцев, которые шатаются теперь по селу, бездельничают в корчмах, разводят философию, ходят к Шугаю, замышляя с ним, конечно, новые злодейства, и вовсе не собираются выдавать его. А во всем виноваты евреи! Предшественник-то был прав. Эти колочавские евреи — страшный народ! Фамильярничают, бегают за тобой по пятам, ни на минуту не оставляют тебя одного, гудят у тебя над ухом, не дают покою. То вдруг выдумают какую-то мистическую чушь, будто люди погибают не из-за того, что в них есть хорошего, а из-за того, что в них — дурного. И так долго жужжат об этом, что в конце концов сам начинаешь верить. Да страшны и колочавские бойки! Пугай, мучай их, цацкайся с ними, как с малыми ребятами, проявляй ангельское терпение, — с места не сопрешь! Хоть режь на куски, а есть, мол, у Николы волшебная веточка, и старуха Дербакова умеет колдовать… Ну и наколдовала сыну!

Врач окончил вскрытие. Вымыл руки в жестяном тазу.

— Давайте составлять протокол, господин Ширек! — обратился он к секретарю суда.

В это мгновенье над забором, над желтыми розами рудбекии появилась чья-то бледная физиономия. Поднялся чей-то кулак.

Господа в саду оторопели. Их охватила невольная дрожь. Это была доля секунды, подобная той, какая бывает в жизни монархов, когда в пяти шагах от их коляски в воздухе промелькнет кулак, а из него — бомба!

Но из руки, поднятой над рудбекиями, бомбы не вылетело.

Взмахнув кулаком, незнакомец крикнул:

— Нынче режете тятьку, а через три дня будете резать Шугая!

Окружной начальник очнулся.

— Кто это? — растерянно воскликнул он.

Жандармы стащили незнакомца с забора.

— Сын убитого, — ответил капитан и махнул жандармам рукой, чтоб они отпустили Адама.

«Проклятое село! — подумал окружной начальник. — Как я испугался!»

На следующее утро, в понедельник, Игнат Сопко и Адам Хрепта пошли убивать Николу Шугая.

Адам явился за Игнатом очень рано. Сопко, немного бледный, вышел в сени — взять топор; в полутьме он три раза перекрестил лезвие. Потом поднял глаза к небу и три раза перекрестился сам. Отступать некуда. Господи, помоги!

Они вышли на улицу. Утро было пасмурное.

Два человека с топорами на плече не привлекут ничьего внимания: в лес иначе не ходят, а им как раз надо было в Сухарский лес, на полонину «У ручья», поработать: отец Сопко там участок под сенокос снимал. Это — в полутора часах ходьбы от села, на горном склоне над Колочавкой, пробивающей себе дорогу в лесистом ущелье, и недалеко от того места, где днем должна была произойти встреча Шугая с Ясинко. Получалось очень удачно: Игнат уже несколько дней работал на этом лугу, и не было ничего подозрительного в том, что ему пришел помочь товарищ. А Ясинко придет в полдень.

Обороги были уже сложены, и оба молодых крестьянина принялись огораживать их плетнем, чтобы, когда скотина будет пастись здесь осенью, — не растаскивала бы сена.

Тесали колья, вбивали их в землю вокруг оборогов и оплетали принесенными из лесу ветвями. День был пасмурный. Еще когда они шли сюда, небо было покрыто тучами и шел мелкий дождик, вернее какая-то мокреть, от которой куртки набухли и стали тяжелыми, а скошенная трава покрылась пеленой блестящей росы.

Адаму Хрепте трудно было работать молча, не давая нервам дрожать от страха в ожидании того, что им предстоит перенести. Он поминутно клал топор, подходил к Игнату и только для того, чтоб услышать человеческий голос, задавал ему вопросы, на которые либо сам прекрасно мог ответить, либо заведомо не могли ответить ни он, ни Игнат. Но Игнат был осторожней.

— Говорить — говори, но не подходи ко мне, — останавливал он Адама. — И не бросай работы. Может, он на нас откуда-нибудь из лесу смотрит.

Он был прав.

В лесу, шагах в четырехстах от них, сидели Шугаи. Николка глядел на товарища, — бывшего товарища, у которого Юрай третьего дня застрелил отца. Предателя, конечно. Но Никола знал, как сын с отцом любили друг друга.

Юрай держал на коленях винтовку.

Отчего Никола не позволяет немножко поближе к ним подобраться и застрелить обоих, раз выпал такой счастливый случай, что они вместе? Ни от того, ни от другого не жди добра. Так чего ж их щадить? Адам — враг, он вместе с отцом доносил жандармам и никогда не простит убийства отца. Игнат — тоже предатель. Еще во время последней встречи он покрывал Дербака Дербачка, ни словом не обмолвился об его угрозах. Почему же не обезвредить и того и другого? Будь Юра сейчас один, он не раздумывал бы ни минуты.

— Чего им здесь нужно? — задал он себе вопрос уже не в первый раз за сегодняшнее утро.

Никола посмотрел на него искоса.

— Оставь винтовку. Ты же видишь: они обороги огораживают. Сам ведь знаешь, что Игнат ходит сюда почти целую неделю.

— А Адам?

— Видишь: помогает ему.

— Берегись, Никола! Они хотят тебя убить.

— Э-э! — махнул рукой Никола.

Внизу Адам Хрепта с Игнатом Сопко продолжали оплетать торчащие колья еловыми ветвями, не подозревая, что Юрина винтовка и его палец на спуске — так близко от них.

Через час, уже около одиннадцати, в тумане, покрывавшем луг, появился Данило Ясинко. Он шел, опираясь на топор, как на палку; на плече у него была переметная сума — половина на спине, половина на груди: очевидно, с припасами для Шугая.