Шрифт:
Закладка:
– Ты мелешь языком, Синухе, как старая глупая баба! – сказал Тутмес. – У меня тьма заказов, жажда работать бродит во мне, как соки в дереве. А статую Хоремхеба я отлично сделаю и здесь, мне нужно только зарисовать его, обмерить тело и вылепить гипсовую маску.
– Что касается поездки, – сказал Хоремхеб, – то кому она точно пойдет на пользу, так это тебе, Синухе! Тебе нужно выбраться из этого спящего города! Поезжай в Фивы: посмотри, что происходит вокруг, послушай, что говорят люди, и тогда ты наконец поверишь мне. Воистину, отправляйся в Фивы, а потом расскажи фараону обо всем, что увидишь. Он доверяет тебе и прислушается к твоим словам!
Он помолчал, потом сплюнул и растер плевок ногой.
– А от этой Нефертити в постели толку мало, поверьте моему слову. Хотя посмотреть на нее, конечно, приятно. Но ее ум как отточенный нож, а язык – жало осы! Думаю, что теперь долго ждать не придется: скоро она начнет развлекаться со всеми подряд, я этих баб знаю!
Тутмеса эти слова привели в ярость, так что я с трудом утихомирил его и сказал:
– Мне и в самом деле надо бы съездить в Фивы, повидаться с Каптахом, но – увы! – я слишком привык к мягкой постели, к блюдам, которые готовят мои слуги, тело мое стало изнеженным и не перенесет качку на корабле. К тому же я не могу поручиться, что отважусь рассказать фараону правду обо всем увиденном: ему приятно и угодно слушать только об упитанных младенцах, довольных матерях и мужах, славящих Атона; а из твоих слов можно заключить, что мне придется повествовать о чем-то совершенно ином и фараону, видимо, глубоко неприятном. Я уже не упоминаю о том, что ходят слухи, будто тебя на пути в Мемфис сопровождают крокодилы (и это, несомненно, свидетельствует об их мудрости), которых твои слуги регулярно и сытно кормят, хотя, быть может, и не столь обильно, как в достопамятные дни в Фивах!
Хоремхеб допил свое вино, налил снова полную чашу, залпом осушил ее и тогда только сказал:
– Когда я думаю о будущем Египта, то участь крокодила кажется мне поистине завидной! Что ж, пусть будет так. Раз даже ты, Синухе, не хочешь мне помочь, остается только одно – пить, пить и пить и не думать о том, что станет с Египтом, которым правит фараон Эхнатон.
2
И Хоремхеб возвратился в Мемфис. Но его слова продолжали звучать во мне, и я винил себя за то, что был плохим другом ему и плохим советчиком фараону. И все же постель моя была покойна и мягка, ночи я проводил под сенью надежного крова, мой повар готовил мне маленьких птичек в меду, жаркое из антилопы не переводилось на моем столе, и вода утекала быстро в моих часах. К тому же вторая дочь фараона, Макетатон, занемогла: ее изнуряли жар и кашель, горячечный румянец пылал на ее щечках, она осунулась, и ключицы резко обозначились под тонкой кожей. Я пытался поддержать ее снадобьями, поил золотой микстурой и клял судьбу: едва фараон успел оправиться от приступов своей священной болезни, как тотчас слегла царевна, так что у меня не было покоя ни днем ни ночью. Сам фараон тоже не находил себе места от тревоги, ибо нежно любил своих дочерей. Две его старшие, Меритатон и Макетатон, обыкновенно сопровождали его в дни приемов на балконе в Золотом дворце и бросали вниз золотые цепочки и другие подарки тому, кому фараон по той или иной причине являл свое благоволение.
Такова человеческая природа – больная дочь сделалась фараону дороже остальных трех, и ей в подарок он приносил шары из слоновой кости и серебра, купил для нее маленькую собачку, следовавшую за царевной по пятам и оберегавшую ее сон в изножье постели. Сам же фараон худел и терял сон от тревоги, по многу раз вставал ночами, чтобы прислушаться к дыханию больного ребенка; и ее кашель разрывал ему сердце.
Да, так странна человеческая природа, что эта больная малышка значила и для меня больше, чем моя собственность в Фивах, и Каптах, и недород в Египте, и все люди, голодавшие и гибнущие в Сирии ради Атона. Я употреблял для царевны все свои знания и все свое искусство, пренебрегая другими вельможными пациентами, чьи недомогания проистекали от неумеренности в пище и скуки; чаще всего они жаловались на головные боли, ибо именно этот недуг терзал фараона. Потакая их слабостям, я мог бы озолотиться, но с меня было довольно всего – и золота, и угодничанья, и часто я бывал столь груб с ними, что они говорили: «Достопочтенное положение придворного врача вскружило Синухе голову. Он воображает, что фараон внимает его словам, и не считается с тем, что могут сказать другие!»
И все же, все же стоило мне вспомнить Фивы, и Каптаха, и «Крокодилий хвост» с его винными кладовыми, как щемящая грусть переполняла меня, душа алкала, и ничто не могло напитать ее жажду. А между тем голова моя под париком начинала лысеть; случались дни, когда я забывал о своих обязанностях и грезил наяву: вот я иду опять по дорогам Вавилонии и снова вдыхаю запах сухого зерна на покрытых глиной молотильных дворах. Я заметил, что отяжелел, что плохо сплю по ночам, что у меня начинается одышка, стоит мне хоть немного пройтись, и я уже не могу обойтись без носилок – в то время как раньше и далекие расстояния не заставляли меня дышать учащенно.
Да, сердце мое разленилось и нашептывало мне: «Тебе хорошо, Синухе, твоя постель мягка, твое положение царского врача позволяет не думать о хлебе насущном. У тебя есть друзья, которые с радостью выпьют за твое здоровье и с почтением выслушают твои речи, ибо для них ты мудрец. Твой взгляд радуется красоте новой картины, и художники расписывают стены твоего дома чудесными живыми изображениями, ибо ты унял похмельную дрожь их рук чаркой вина. И вот фараон изволил распорядиться, чтобы тебе вырубили гробницу в восточных скалах, дабы в ее стенах ты жил вечно, славя фараона и его дочерей. Так к чему тебе печалиться о завтрашнем дне, раз он будет точь-в-точь таким, как нынешний? А если б это и было иначе, все равно ты ничего не мог бы изменить, потому что ты только человек, да и предостаточно ты уже омрачал приятные мгновения и вливал
