Парней он вяжет к елочкам, к соснам он вяжет девок,

а маленьких младенчиков к кустам он низким вяжет.

И обратился он к коню, к Гривасу расписному:

 – Пойду к колодцу за водой, наполню бурдюки нам,

напьешься ты, напьюсь и я, устали мы с дороги.

Колодец далеко стоит, на краешке обрыва,

я сам пойду туда один, водицы принесу нам.

А ты постой и посмотри, пусть мертвые не плачут,

пусть не пугают наш родник, овраг пусть не пугают,

не то вода-то вспять пойдет, иссякнет и колодец.

 – Иди, испей, да принеси и мне воды студеной,

чего впустую говорить, смотрю я за рабами.

Заткнул за пояс острый нож, за спину лук повесил,

и драгоценный свой бурдюк он взял и в путь собрался.

Сквозь тернии шагает он, с камня на камень скачет,

и там, где был уже обрыв, он встал да и помедлил.

Как море, был глубоким он, как ворон, был он черным.

Содрогнулся тогда Харон, но мучит его жажда —

студеная вода на дне колодца блещет.

Он ставит ногу правую, которой царей топчет,

и по тропинке по крутой он начал вниз спускаться.

Даже с десяток саженей пройти он не успел так,

как слышит из оврага он, как кто-то молвит слово,

поет, как птица, да кричит, как филин полуночный.

Зовет он верного коня, Гриваса вопрошает:

 – Я наказал тебе смотреть за ними – мертвецами,

пусть не пугают мне родник, чтоб не иссяк колодец.

Но у тебя они кричат и речи произносят.

А вороной ему в ответ заржал и отвечает:

 – Ни звука нет от мертвецов, они спят, как младенцы.

А ежели ты услыхал плач, крики, причитанья,

в овраге лучше погляди, найдешь, кто слезы льет там.

Налево смотрит – никого, направо – ни души там,

вниз посмотрел в расселину, на самое дно бездны,

вдруг видит: девица сидит, малютка, словно птичка,

на ней зипун черней земли, черный как смоль платочек,

и воду черпает она, кувшины наполняет.

Уж подивился тут Харон девице с храбрым сердцем,

спустилась в самый низ она по острым да по скалам,

куда не всякий дикий зверь осмелится спуститься.

Тогда задумал дело он, замыслил он такое,

чтоб поднесла ему со дна воды сама девица,

ведь беспросветной бездны той шибко Харон боялся.

Свои он кудри распустил, грязью лицо измазал,

чтоб не узнала так его по внешности девица,

чтоб не увидела, что он – Харон, и не сбежала.

И голос он другой берет – послаще, поприятней,

такой, каким обманывал он воинов-героев,

чтоб те бежали выполнять все дикие приказы.

 – Здравствуй, девица милая, здравствуй, красавица,

ты храбрая, как молодец, удалая, как парень,

и не страшишься ты ступить в глубины бездны черной.

Пусть справедлив и милостив Господь к тебе да будет!

А я вот что тебе скажу, прошу одной услуги.

Я из чужбины путь держу, уж месяцев с десяток,

иду родных я повидать, соскучился по дому,

а путь мой труден и далек, а путь мой весь тернистый.

Сносились башмаки мои, босой брожу по свету,

кровью и потом с ног моих окрасил я дороги.

Устал бродить я и решил немного отдохнуть здесь,

бурдюк свой приложил к губам, но нету в нем ни капли,

и словно жжет огонь дрова, так жжет меня и жажда.

От этой муки я прошу тебя меня избавить,

ты наполняешь свой кувшин, так дай и мне немного —

нельзя страннику отказать в воде, еде и крове.

Два глаза снизу в бездне той, среди теней тех темных,

сверкнули, словно звездочки на темном небосклоне,

когда девица подняла свой взор, чтобы увидеть,

того, кто говорит с ней так, как с матерью ребенок:

 – Хоть и запачкал ты лицо, хоть кудри распустил ты,

узнала я тебя, владыка царства мертвых.

И как гремят булыжники, что катятся с горы вниз,

таким выходит из груди твоей твой сладкий голос.

И даже если ты хотел свой голос сделать кротким,

уловки все твои скорей разбойникам подходят,

но ты не сможешь обмануть и малого дитяти.

Дурным, осиплым голосом ты все одно вещаешь,

ты выпускаешь из себя треклятое дыханье.

Как долото, когда долбит и крошит твердый камень,

так голос твой стучит в ушах людей, кто его слышит.

Но ты поближе подойди, тогда меня узнаешь

и уж не будешь вдругорядь просить моей услуги.

Если водицы просишь ты, чтоб вдоволь сам напиться,

песка кувшином зачерпну, тебе в бурдюк насыплю,

чтоб рот тебе песком забить, чтоб иссушить его враз

так же, как ты мне иссушил несчастное сердечко.

Четыре месяца назад, да в прошлое-то лето,

ко мне ты гостем в дом пришел, тебя я угощала.

И как родного приняла, в дверях с тобой обнялись,

и в дом когда ты заходил, прошел ты под подковой,

на стол тебе я собрала, чтоб ты поел на славу,

и мясо было там, и хлеб, и лучшее винишко,

а как поел ты и попил, а спать хотел ложиться,

то простыни невестины тебе я постелила.

Но сердце черное твое насытиться не может,

и утром, как проснулся ты, то снова был голодным,

родного мужа моего ты разодрал и слопал,

словно собака дикая, которая хозяев

не признает, бросается на тех, кто ее кормит.

Ведь ты из своры из дурной, ведьмино ты отродье,

уж лучше б ведьма та тебя в пеленках задушила.

Словно огонь, так в голове зажегся гнев Харона,

а рот его наполнился вдруг желчью, словно ядом.

Мысли кружатся в голове по кругу, словно змеи,

Он хочет лук взять со спины, из колчана взять стрелы

да прямо сердце девушки пронзить стрелою тонкой.

Но сам Харон – как океан, Харон сам – будто ветер,

легко разгневался Харон, легко он и остынет,

ведь либо от морской волны, либо