в приданое. Я только оставлю тебе поле в Копаиде, потому как не хочу, чтоб ты на пороге у меня появлялся, чтоб даже милостыню у меня не выпрашивал. А как сдохнешь, оставишь мне и его тоже. Вот прям щас, вот здесь, ты и согласишься, потому как иначе даже со стула подняться не успеешь.

Вот те крест, эта сволочь обмочилась на месте. Говорит мне, все я тебе отдам, Яннис, все, но вот что же, у меня еще сын маленький, а с ним-то что будет? А вот это, говорю ему, меня вообще не волнует. Надо раньше было думать, до того, как ты начал всю эту заваруху. Ежели сам не вытянешь, отправь его в монахи. Я тебе все сказал.

Понял он, что я не просто так его пугаю, к тому ж видел, что со мной и ребята крутые, так что в итоге сделал он, как я сказал. Мы прям на другой день пошли к старосте, и он подписал все бумаги, а затем и о свадьбе договорились. А на празднике он хотел встать поплясать, ну, как отец невесты, не с радости, а по обычаю, чтоб разговоров в деревне не было, но я дал знак, музыканты остановились, и говорю ему там вот так вот громко, чтобы все слышали. Нечего тебе плясать на моей свадьбе! Отец мой, которого ты покалечил, на стуле сидит. Давай и ты садись. Кто-то из евойных хотели сказать что, но я так на них цыкнул, что они аж сжались от страху, знали ведь, что правда за мной. Вот так вот все и было, и вот так вот и отомстил я за все то зло, что со мной приключилось.

Вот поэтому-то я тебе и говорю, батюшка. То, что Анаргироса в петле нашли, за то не надо ко мне идти и вины моей искать. Ежели бы я хотел свои руки запачкать, я бы тогда так и сделал, и, скажу тебе, я бы его на собственных кишках повесил, а не на веревке. Сам он пошел и повесился, потому что он и потом не мог мужиком быть, чтоб вину свою принять. А ежели ты ждешь, чтоб я попросил тебя устроить ему похороны, то не дождешься ты этого – ни от меня, ни от жены моей. Там, в ущелье брось его, пусть там и гниет, как гнил брат мой.

Тарарарура

Чего? А, вот это вот, на руке? Да нет, не мартеничка[16]. Это ж до каких пор мартеничку носить? Пасха ведь уже прошла! Это я уж давненько ношу. Еще до того, как женился. Это мать моя оберег мне такой сплела. Тут узлы с заговорами завязаны, от нечисти. А ты не смейся! Тогда, было время, люди многое видеть умели, потому как вера была. А теперь мы, поди, сами все в чертей превратились. Так что и всю нечисть распугали.

Я тоже однажды видел. Правда, вот те крест. А как спасся-то – чудом только! Шел я, значится, как-то вечером из Алогопатисьи, ну, там, где теперь перекресток, чтоб к Хильяду ехать. Отец меня туда послал, осла перевязать. Так у нас тогда водилось. Привязывали мы их в одном месте на веревке, посвободнее, так что животное там паслось вокруг и выщипывало все, наподобие гумна. А потом, на тебе, приходили мы, отводили его подальше и перевязывали на новое место. Ну, короче говоря, отправился я уже поздно, и пока я дошел дотудова, да дело сделал, да стал обратно собираться, уже смеркаться начало. Говорю я сам себе: давай-ка пошевеливайся, Стаматис, как бы тебя ночь не застала, так что и домой не сможешь вернуться. Думаю я так-то, значится, по большой дороге уж не успею вернуться. Ладно, говорю, срежу через рощу, есть там тропинка одна, выйду прямиком к святой Параскеве, а там, даже ежели и ночь меня застигнет, я уж и море увижу, так что и дорогу смогу отыскать. Так-то рядом там загонов овечьих не было, так что собак не надо было бояться, я и пошел бодрячком.

Иду я, значится, вот тута вот срезаю, прохожу прямо над Каниской и выхожу в Айтолими. Но я плохо рассчитал-то, вишь, потому как Айтолими смотрит на запад, а в том месте, где я шел, солнце уже скрылось, так что там темно стало. Где уж мне было тропинку разглядеть, где уж дорогу разобрать! Двинул я наверх, на хребет, прям через ежевику. Мне уж никак нельзя было больше мешкать, иначе бы на ощупь идти пришлось. Раз-два, я уже полпути наверх прошел, как слышу позади себя – какая-то возня. Я вот так вот – раз! – посмотрел. Нет ничего. Да ладно, говорю, я, должно быть, камень какой пнул ногой, когда наверх поднимался. Прошел еще пару шагов. Опять то же самое. Забеспокоился я. Да, наверно, собака какая, думаю. Взял палку, стою. Тю-тю-тю, позвал я. Ничего. Тишина. Ни лая, ничего. Опять. Смотрю. Да что мне было глядеть-то? Я разве мог что увидеть? Я даже куда ногу ставить, и то не мог разглядеть хорошенько. Говорю себе: это все в голове у тебя, Стаматис, давай, пошевеливайся, не теряй времени. И вдруг, когда я должен был уже обратно повернуть, слышу: тарарарура, тарарарура. У меня кровь в жилах застыла. Коленки у меня подкосились. Тарарарура, тарарарура. И снова шум, будто шаги чьи-то по камням шелестят. И все ближе становятся.

Я так перепугался, что аж застыл на месте. Ни вперед не мог пройти, ни назад обернуться, чтобы посмотреть, что там. Я одно только знал, что не человек это, потому как тогда, видишь ли, народ ночью не шастал. Да еще в такой глуши, где я был. Перекрестился я, говорю про себя: Боженька, помоги мне ноги унести. Только я сказал это, как раз! будто кто-то тяжесть с меня снял и вперед меня подтолкнул. Снова начал я идти, побыстрее, но от страха у меня все ноги заплетались, и я спотыкался. Ночь была, так что я вообще ни зги не видел. Ой, мамочки! Сердце мое билось как барабан. Ну, короче говоря, вышел я на хребет, говорю: Матерь Божья, ну, сейчас будет мне посветлее, будет видно. И там я снова это слышу, совсем рядом: тарарарура, тарарарура. Беги, беги, козленочек. Ежели я захочу, так, думаешь, не догоню тебя? Поднял я палку и ударил в ту сторону, где голос услышал. Тарарарура, тарарарура. Глупый ты птенчик, говорит он мне, ты что думаешь, я собака какая, что палки