в дверь к греку, попросишь воды, так тебя не только в дом пустят, да еще и кувшин в придачу дадут, так сказать. А мы так, хоп, как-то напряглись. С чего бы это девчонки, да еще такие красотки, вот так зовут к себе в дом – это нам показалось странным. Шлюхи, небось, говорит Мицос, пойдем-ка отсюдова. Да ладно тебе, говорю. Да кто бы ни был – не съедят же. Если что – встанем и уйдем, говорю. Делов-то.

В самом деле, они нам открыли, сюда, пожалуйста, говорят нам, и знаешь что, Гусьяс? Они нам это «сюда, пожалуйста» десять раз повторили, вот те крест. Вот такие хоромы. Короче, пришли мы в залу, усадили нас. Мы и рты разинули, так сказать. Дом у них был как наш штаб, если не больше. И пианино, и картины по стенам, стол весь из стекла, а на нем хрустальные бокалы. Да что говорить – видеть надо. Мы, как дураки, по сторонам глазели. Пихнул меня Мицос в бок, эй, говорит, да они богачки. Заткнись, а то еще глупость сморозишь. Заткнись, поглядим, что будет. Девчонки нас спрашивают: вам кофе, лимонаду? Кофе, говорим. Одна отошла – та, что постарше, так скажем, хотя обе они были молодые, как и мы сами, другая же показывает на диван и говорит, садитесь, мол, а моя сестра принесет кофе. Сама она тоже села на стул напротив и говорит, как они рады, что в город вошли греки, и что скоро и они станут с нами одним государством и все такое. Между тем вернулась вторая девушка с кофе, и у нее на подносе были такие чашки, Гусьяс, все цветные кружева да позолота. А вот еще лукум, говорит, откушайте, и ставит его перед нами. Мы совсем растерялись. А они переглядываются, смеются, берите, мол, не робейте. Благодарствую, говорю, я этакой щедрости сроду не видывал. Храни вас Матерь Божья! Ну, ваше здоровье, говорю и поднимаю бокал, хоть и с водой. Мы потихоньку взяли и осмелели, стали болтать о всяких мелочах. В какой-то момент нас спрашивают: а вы откуда? Из Малесины, говорю я им, из Афин то бишь. Как из Афин, говорит одна из них. Ну-ка глянь сюда, на карту, это в ста километрах от Афин, и встает, чертовка, и идет к одной из рамок на стене и показывает. Я обалдел, смотри-ка, говорю, девчонка, а все знает. Мы еще поболтали о всяком разном, и тут нам стало стыдно, что мы так засиделись в чужом доме, начали врать, мол, пора нам идти, мол, уже и в часть нам пора. Ладно, говорят они, вы к нам еще заходите, тут тогда еще и брат наш будет, угостим вас узо, потому что кофе – это несерьезно. Они нас проводили до дверей, а там на лестнице младшая повернулась и говорит мне: хочешь, в кино сходим? А откуда мне тогда знать было, что это за кино такое. Но мне стыдно признаться было, давай, говорю. Ты, говорит, тогда приходи за мной в четверг, если сможешь, и пойдем.

И в самом деле, я в четверг принарядился как следует да и пошел за ней. Мне снова открыла ее сестра. Постой минутку, говорит, скоро она выйдет. Подождал я у двери, а как она вышла, я и дар речи потерял. Белоснежный цветок. За ней следом и старшая выходит, присмотри за ней, говорит, и допоздна не задерживайтесь. Я даже кивнуть в ответ не мог. Меня трясло всего. Она взяла меня под ручку, мы пошли на прогулку и так заболтались, что ни в кино не попали в тот день, ни еще куда. Бродили туда-сюда по порту и только говорили. Как стало темнеть, веди, говорит, меня домой, а то мои беспокоиться начнут. Но и завтра ты за мной приходи. Сходим, по пирожному съедим. Вернулся я в тот вечер в лагерь, и такой меня жар охватил, что я всю ночь не спал. А на следующий день пришел за ней опять.

Короче говоря, ходил я и видался с ней всякий раз, как получал увольнительную, и мы то дома сидели, то гуляли, а потом уж я познакомился и с ее братом, потому как была она сирота, родителей у нее было, он мне и говорит, так и так, какие у тебя намерения насчет моей сестры, что-то ты к нам зачастил. Сестру твою, говорю, я люблю, я ее и пальцем не тронул. Мы просто ходим гуляем, а потом я ее домой провожаю. Но ты – брат, ты и командуй. Ежели хочешь, чтоб я ее в покое оставил, только скажи, но я тебе прямо говорю, у меня, значится, даже в мыслях не было ее бросать. Так что давай сейчас уговоримся насчет свадьбы, а, даст бог, война кончится, я возьму ее в жены. Мы ударили по рукам, договорились обо всем, и с тех пор я каждый день приходил к ним, а когда мы гуляли, мне уже было больше веры, так что мы позже возвращались. Я ей все говорил, вот погоди маленько, вот кончится заваруха, а там я напишу своим, чтоб сели на корабль, приехали, мы и обручимся.

И вот, когда все шло как по маслу и мы души друг в друге не чаяли, снова загрохотало. Прихожу я как-то вечером к ним и говорю, так и так, наш батальон переводят из Смирны, мы уходим. Не печалься, говорю, турки долго уже не протянут, в скорости все кончится. А она разревелась и все не унималась никак, пока к нам не пришел ее брат, не отругал ее и не сказал ей: ты чего это, будто по покойнику плачешь. Уйдет, потом вернется, все хорошо будет. Вот-вот, поддакиваю, ты мне пиши, а я отвечать буду, не успеешь оглянуться, как я уже вернусь.

Пришло время уходить, и вечером накануне отпросился я у командира и пришел с ней повидаться. Сели мы и опять обо всем уговорились, а потом она меня поцеловала и положила в карман пачку сигарет марки «Турмак», турецких, моих любимых. Куда б ты ни пошел, ты их кури и меня вспоминай.

Гусьяс, я грамоты-то толком не знал, и когда мне приходили письма, куча листов, я в ответ еле-еле мог накорябать с десяток строчек, чтобы рассказать ей, что у меня на уме. И вот так, вместе с письмом, я посылал ей рисунки на пачках от сигарет, которые она отправляла мне в конверте. Но время шло, а бойне и конца не было видно, так что меня охватило отчаяние.