Унтер двинулся по поляне с лошадью в поводу тихим шагом, а пономарь и двое мещан пошли с ним рядом. Беседа и рассказ долго ещё продолжались на ходу, пока унтер не отводил и не увёл коня во двор.

Между тем Борщёв вошёл под навес крыльца, остановился, прислушался и в общем гуле услыхал голос, который был ему незнаком и отличался чуждым произношеньем.

— А ведь Егор правду сказал, — подумал он... — Чёрт с ним. Обожду здесь, пока уйдёт.

И молодой человек уселся на скамейке около крыльца, прямо под ярко освещённым окном домика.

Он сначала прислушался, чтобы узнать, о чём громко спорят в домике, но тотчас пробормотал вслух себе самому:

— Всё то же. Про Орлова! Да, бельмом он на глазу. Сам виноват. Возгордился не в меру. Вот теперь головы и не сносит. Да ещё пуще того быть может. Того гляди, они за Ивана Антоныча ухватятся. Эх, да Бог с ними! — вдруг как бы рассердился на себя молодой сержант. — Мне-то дело какое! Екатерина ли II, Иван ли Антоныч! У меня своих забот полон рот, да ещё каких! Что теперь делать? Хоть убей, не знаю с какого конца взяться. Удалости на всё хватит! Не побоюся никого. Самому чёрту, сдаётся, хвост бы оторвал, коли бы он сунулся мне мешать... Да ведь одной удалью ничего не сделаешь...

И Борщёв, вздохнув, задумался, глядя в тёмное облачное небо. В квартире всё более шумели и голосили, но сержант не слушал и глубоко задумался о своём деле, которое его изводило, было для него не то болезнью, не то горем. С минуты его приезда в Москву — эта забота стала ещё более одолевать его, потому что причины были ближе,да и развязка должна была, по его мнению, произойти теперь, в этот его приезд в Первопрестольную.

— Не уезжать же опять в Питер, без ничего! — почти озлобленно повторял он про себя. — Первое дело — в офицеры выйти, а второе дело, всё повершить по своему, либо и впрямь покончить с собой.

— Ну, а если она встретила какого другого, да полюбила? — вслух пробормотал он. — Все девицы изменчивы! Может уже и просватана. Может скоро и под венец сбирается. Тогда что?!

И сержант снова глубоко задумался, забыв всё окружающее.

Борщёв был старинного дворянского рода, красивый и видный малый, высокий, стройный, с лицом немного чересчур полным и румяным, — но это считалось красотой. Худые и бледные лица, с томным, мечтательным взглядом, не нравились девицам и женщинам. Впрочем, эти румяные щёки придавали Борису вид чего-то, не только юношеского, но даже детского. За то смелый взгляд, отчасти дерзкий, больших карих глаз и резкость движений, изобличали в нём уже человека искусившегося среди шумной и бурной жизни столицы. Он далеко не походил на тех недорослей из дворян, которые попадались повсюду, не только в провинции, в глуши вотчин и губернских городов, но даже и в самой Москве.

Уж не один раз Борщёв имел в Питере громкую историю в трактирах, с какими-нибудь биллиардными игроками, или с своим братом-офицером, из-за общих любимиц, весёлых шведок, которыми кишел город и которые были в большой моде. Одна из таковых, уроженка Свеаборга, по имени Луиза, ввела его не в малые долги и года три тому назад в очень крупную неприятность с начальством и полицией. Весёлую Луизу за бесчинство посадили под арест на гауптвахту, а Борщёв с приятелями разбил караул и, освободив пленницу, увёз к себе.

Принадлежа, хотя и косвенно, чрез одного приятеля, офицера, к тому кружку гвардейцев, которые первые составили план в пользу новой императрицы — Борщёв часто видал братьев Орловых, вожаков кружка; был даже раза два в квартире Григория Орлова, где собирались его ближайшие друзья и наперсники. Это его сразу поставило в обществе на виду. Кроме того, это обстоятельство сделало молодого сержанта сразу несколько развязнее в обществе и уничтожило в нём ту юношескую скромность и неуклюжесть, которые он приобрёл когда-то в деревне, прожив в ней почти безвыездно с рожденья и до юношеских лет.

Сначала, по прибытии в Петербург и поступленьи в полк, он старался казаться развязнее, но подражал за всем рядовым из дворян и офицерам, а вскоре незаметно развернулся и стал уже сам собою, т. е. добрым, умным, но чересчур пылким, и в службе, и в личных сношениях. Уже скоро все товарищи дали ему прозвище: "Кипяток».

За последнее время, около года, после своего прошлого пребывания в Москве, сержант стал несколько спокойнее, или скорее равнодушнее ко всему его окружающему. Товарищи заметили эту перемену в нём, но напрасно допытывались узнать причину. Даже друзьям молодой человек ни единым словом ни разу не обмолвился.

XIII

Чрез несколько времени после того, что Борщёв, задумчивый, унылый, сел на скамейке, около дома прошёл, нерешительным шагом, какой-то мещанин, присмотрелся в темноте к домику и к сидящему около него сержанту, но ослеплённый лучами огней и светом, падавшим на. улицу из окошек, — не мог разглядеть сержанта.

Он прошёл дальше по поляне... Но скоро опять вернулся и опять медленно прошёл мимо дома, заглядывая пытливо в окна, где гудели голоса...

"Чего бродит тут? Шатун! подумал Борщёв, заметив прохожего. Куда в Москве зевак больше, чем у нас. И мы сами-то им в диковину".

И он снова задумался.

Тот же прохожий мещанин, чрез несколько минут, опять появился около дома, но на этот раз ему попался на встречу солдат-денщик и он остановил его вопросом:

— Вы ведь питерские будете?

— Да. Измайловского полку.

— Так, так. Тут офицеры ваши стоят! — указал он на освещённый дом.

— Да. Наши господа. Гурьевы, да Хрущёвы... Да ещё Борщёв — господин, с ними же, кортомит у них.

— А что, служивый, коли время свободное, пойти бы нам вот тут к Еремеичу. Мигом дойдём. Я денег прихватил. Покалякаем.

— Что же? Отчего же... Можно! — согласился солдат, обрадовавшись внезапному случаю выпить у кабатчика Плющихи, Еремеича. — Конькова позвать тоже? Нашего унтера? Вы его знаете?

— Ладно. Зови. Деньги есть... Что ж! Я вас, питерских, по-нашему московскому угощать буду.

— Он всё это рассказать может вам, про разные наши дела. Как в Петров день отличились для царицы новейшей!.. — хвастался солдат-денщик.

Чрез десять минут унтер, солдат и прохожий были