У Миниха были свои проекты покорения Константинополя, восстановления Византийской империи, соединения каналом Белого моря с Балтийским и т. д.

У Бестужева, тотчас же возвращённого из ссылки, но состарившегося, был десяток проектов первейшей важности по части иностранной политики, сокрушения Фридриха и завоевания чуть не всей Австрии при помощи Франции.

У Ивана Ивановича Шувалова, любимца Елизаветы и особенно нелюбимого теперь государыней — тоже были бесчисленные советы и планы учреждений на пользу наук и искусств.

У всех сенаторов, у всех вельмож, был непрошеный совет на устах, горячая любовь и преданность на словах и недовольство на душе за недостаточное вознаграждение прошлых подвигов, в июньские дни.

— Теперь все "помогали!", — говорила государыня с досадливой и презрительной улыбкой. — И все эти "помогатели" хотят быть "только" регентами Российской Империи. А самые верные мне люди, не двоедушные, оказываются те, что "не помогали".

Таких, не докучавших царице своими проектами, или жалобами и просьбами о наградах, было мало. В числе их однако были такие люди, как оба брата Разумовские, помогавшие когда-то её воцарению своим молчаливым согласием и присягнувшие одни из первых. После них наиболее преданный человек, по странному капризу судьбы, был родной дядя как павшей фаворитки, так и княгини Дашковой — канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов. На всяческую честную помощь этих трёх лиц в Москве — государыня вполне рассчитывала.

XI

К полной распущенности гвардии, к полной назойливости высших прибавлялись требования, почти неисполнимые, всего высшего духовенства в Империи. Представителем за всех и ходатаем пред новой царицей был Дмитрий Сеченов, архиепископ Новгородский и первенствующий член синода.

Покойный император отобрал все вотчины монастырские, синодальные, вообще — всё имущество всего духовенства по всей Империи. И всё духовенство, от архиереев до простых церковных служителей, до последнего монаха, действительно, на деле, стали нищими.

Всё имущество, недвижимое и движимое, было описано и отобрано. По всей России, во всех епархиях, во всех монастырях, распоряжались или воеводы, или присланные от военной коллегии офицеры с командами для описи имущества. Всюду крестьянам была объявлена вольность от монастырей и приписка их в число государственных крестьян, повсюду описывался хлеб в житницах, переписывался и уводился весь скот, вся птица. Даже рухлядь и скарб домашние — не ускользали от рук воеводы или команды.

"Будь у нас жёны — и тех бы описали господа офицеры и себе взяли!", — писал в жалобе один настоятель монастыря.

Помимо разоренья, было не мало и оскорблений, не мало и глупых выходок.

Около Москвы, в селе Черкизове, архиепископ московский пользовался из пруда рыбой, для себя, и для продажи.

Офицер, командированный для описи и отобрания имущества архиепископа, доносил начальству, что не знает, как поступить с прудом:

— Всю ли рыбу выловить и посолить, или только сосчитав, назад пустить, а — пруд загородить и команду приставить. Или совсем рыбу в опись не вносить за неудобством и трудностью сего дела.

В Ростове, у митрополита Арсения, воевода Протасьев описал и отнял всё имущество дотла, отпряг даже лошадей из-под кареты. В доме пастыря обобрали всё, что можно было унести. Взяли даже запасы масла — ибо коровы уж казённые, яйца — ибо куры уж казённые.

Кроме того, всюду у духовных лиц отнимали, конечно, и домашнюю прислугу, в силу перехода всех людей в число государственных крестьян.

А вопрос о жалованье духовенству ещё не был решён! И всё, от преосвященных до монастырских служек — по всей России, обрекались на голодную смерть.

Надо было оттянуть время, обещать, лукавить и изворачиваться.

А Европа? Она ещё не верила в восшествие и твёрдость новой императрицы на престоле! Посланники держав были смелее, более требовательны, добивались узнать: останется ли старое, или какое будет новое правление внешней политики России.

Надо было прежде всего и скорее высказаться относительно прусского короля, друга покойного императора и врага России. И относительно старого союзника — Австрии, которая полгода считалась неприятелем.

В этом вопросе все ошиблись, и в России, и в Европе.

Сам Фридрих Великий ошибся. Он боялся возобновления войны с ним в союзе с Австрией, как было при Елизавете.

Государыня тотчас поняла и решила, что войны никакой, ни с кем, и ни за кого, предпринимать не след — а надо заняться внутренними делами. Но и тут, с Европой, — надо было хитрить и оттянуть время.

А внутри России цвели и процветали разорительные откупа на всё... Все были откупщиками и наживались, разоряя государство. Даже граф Шувалов имел откупа: таможенный, лесной, военный и разные другие.

Повсеместное лихоимство во всех коллегиях и канцеляриях Империи побудило немедленно издать указ и сказать в нём прямо:

"Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло: ищет ли кто места — платить; защищается ли кто от клеветы — обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто — все происки свои хитрые подкрепляет дарами.

Напротив того: многие судящие, освящённое своё место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают, вменяя себе вверенное от нас звание судьи бескорыстного и нелицеприятного, за пожалованный будто им доход в поправление дома своего, а не за службу, приносимую Богу, нам и отечеству; и мздоприимством богомерзким претворяют клевету в праведный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого — нищим".

Наконец на всех заводах и фабриках между приписными крестьянами, которых вербовали из всякого отребья, из беглых и из каторжных, — были бунты, захватывавшие две большие губернии — Казанскую и Оренбургскую и почти всю Волгу.

Надо было принять строгие, даже крутые меры.

Надо было подождать и оттянуть время.

И государыня, в этих двух горницах, которые заняла для себя одной в палатах села Петровского, уныла склонив голову на грудь, часто, по целым часам бродила взад и вперёд, или становилась у окна и, задумчиво глядя в сад с осенней жёлтой листвой, бессознательно разглядывала полуголые стволы и ветви деревьев. Все давно, ещё в Петербурге, заметили перемену в ней. Красавица, 33 лет, сильная, пользующаяся цветущим здоровьем за последнее время сильно похудела, стала рассеяннее, часто задумывалась, даже при посторонних, даже на больших приёмах.

— Трудно! Трудно! Трудно! — будто тайный голос постоянно, день и ночь нашёптывал ей.

Но если Россия не надеялась на