дворцовой охраны. Придворные пожимали плечами и вспоминали случай из жизни пророка Мухаммеда. Закрыл же глаза провозвестник исламской веры на то, что его любимая супруга Айша заблудилась в пустыне вместе с молодым погонщиком верблюдов, а нашли их лишь через шесть дней. Усмирил же пророк свои ревнивые подозрения тем, что повелел Айше закрывать лицо при посторонних мужчинах.

Никто не слышал, чтобы Бош-хатын когда-либо подверглась утеснению, хоть давно она вышла из возраста юной Айши и лишилась очарования. Никто не слышал, чтобы Сеид Алимхан хоть раз повысил на нее голос. Зато визгливые вопли Бош-хатын часто разносились из эндеруна по всей обширной анфиладе покоев Кала-и-Фатту, когда эмир удостаивал супругу своим лучезарным присутствием или, вернее сказать, когда Бош-хатын требовала к себе своего супруга. Госпожа не стесняла себя в выражениях, сквернословила, не церемонилась поминать непристойные члены и сокровенные отправления человеческого организма. Что ж, сварливая баба есть сварливая баба. Но все же это ничуть не объясняло поразительную смиренность и безропотность Сеида Алимхана.

И сегодня, едва Сеид Алимхан с прыгающими от волнения четками в руках переступил порог аппартаментов старшей жены, как мимо него проскользнули пугливыми тенями женские и мужские фигуры, и тишину эндеруна нарушил голос, подобный дребезжанию бьющейся посуды.

— Пожалуйте-ка сюда, ишачий зад. Пожалуйте-ка, я вам покажу, старый песочник, распустивший слюни, какова ваша цена в базарный день со всеми вашими кишками, селезенками, печенками! Вы — кислое молоко, господин, а еще держите в rapeме табун кобылиц, которые от скуки ищут постельных утех с привратниками и подметальщиками и превратили обитель халифа правоверных в бордель. А вам опять девка новая понадобилась? Не потерплю!

И еще немало слов с перцем, с солью пришлось выслушать его высочеству от сварливой повелительницы Кала-и-Фатту. Сеид Алимхан сидел перед ней робким школяром, вздрагивая при каждом ее взвизге.

Он смотрел супруге в глаза, еще красивые, живые и обладающие, — что там таить, — гипнотической силой, в глаза женщины, которая командовала и повелевала им — эмиром Сеидом Алимханом — уже добрых два десятка лет, с той самой ночи, когда придворные ведьмы — старухи, сводни «ясуманы» втащили к нему на ложе ее, нагую, прекрасную, отчаянно сопротивляющуюся насилию.

И с тех пор, какие бы перемены в гареме не происходили, сколько бы женщин Сеид Алимхан не имел, он навсегда остался рабом Бош-хатын.

Она никогда не прельщала его женскими ухищрениями кокетства. Утром, после брачной ночи, она просто топнула ножкой в золоченом кавуше и… «человек пропал». Причина, может быть, была в том, что Бош-хатын при всей своей женственности оказалась холодным, бесстрастным существом. Доводя Сеида Алимхана до неистовых порывов страсти, она умела держать его на расстоянии. Она не обращала внимания на его гаремные развлечения. Напротив, взяла за правило потакать низменным его склонностям, сама подбирала ему новых и новых наложниц, находя извращенное наслаждение наблюдать страдания жертв похоти постылого супруга.

Однако едва какая-нибудь из гаремных затворниц пыталась забрать власть над эмиром, дерзкая или оказывалась выданной замуж за дворцового челядинца, или ее неожиданно одолевал смертельный недуг. И такой властью обладала Бош-хатын, что Сеид Алимхан ни разу не попытался сбросить «цепи рабства и подчинения». Нет правил без изъятия. Одна из утех эмира Сеида Алимхана чуть не привела к падению Бош-хатын.

Люси ла Гар — французская шансонетка — вторглась в неограниченное царство Бош-хатын не только золотым сиянием парижской прически, совершенством бело-розового точеного тела и искусством «страсти нежной». Она обладала тактом и умом, достойным фаворитки государя европейской монархии, а не такого захудалого восточного княжества, каким было Бухарское ханство.

Очаровательная, страстная Люси быстро распространила свою власть с ложа на трон. И тогда Бош-хатын «наступила на свою спесь» и… пошла на поклон к француженке. Соперничать красотой с мадемуазель Люси, увы, она уже не могла, а по уму и расчетливости встретила достойного противника. Оставалось за Бош-хатын одно преимущество — азиатское коварство. Бош-хатын сказала сопернице:

— Ты, нет спору, умеешь выставлять свою красоту, ференгистская сука. Но красота не вечна. Твоя белая рыбья кожа поднимает страсть и порождает безумства в нашем супруге. Однако воздух Бухары не благоприятствует красоте европейских женщин. Бухарский плов вкусен, но не полезен вам. У беловолосых женщин кожа от нашей пищи делается слоновьей, грубой, шершавой, на теле возникают язвы. А у какого мужчины появится желание, если придется ласкать гнойные струпья. Постой! Не открывай пасть! Посмей наябедничать эмиру, и ты превратишься в вместилище сукровицы и гноя, неприятное, вызывающее отвращение. Молчи и слушай! Кто хоть один час проживет без пищи и воды? А пища и вода здесь наши, бухарские. А чтобы они оказались полезными для твоей красоты, необходимо тебе, госпожа, жить со мной в дружбе да слушать мои советы. Подумай, а потом приходи. А спесь свою оставь за порогом.

Расчетливость, практическая сметка помогли француженке расценить слова Бош-хатын по достоинству. Она повела себя осторожно, вкрадчиво. Всем улыбалась, в дела больше не вмешивалась. А когда она родила не сына, столь желанного, а дочь, ей вообще пришлось довольствоваться вторыми ролями.

С чего бы Бош-хатын вдруг вспомнить спустя столько лет французскую жену эмира? Кто надоумил? Муллобачи, приехавшие из Бухары?

Сидел Сеид Алимхан на ватной подстилке, нахохлившись, вобрав испуганно голову в бархатной ермолке в плечи. Чалму он, войдя, снял и положил рядом на ковер, как бы утверждая свое положение супруга и повелителя. Перед ним восседала на подушках в свободном домашнем одеянии расплывшаяся, с толстыми набеленными, подрумяненными щеками, с насурмленными, сходящимися на переносице бровями вразлет, госпожа Бош-хатын. Уперев руки, украшенные ожерельями, в бедра, она фальцетом поносила мужа. Разговор шел на щекотливую тему — о выполнении или, вернее, невыполнении Сеидом Алимханом супружеских обязанностей.

— Клянусь, козлобородые ваши улемы напишут ривойят — разрешение, чтобы вы дали мне «рухсат» — волю и свободу. А вы, почтенный супруг, потерявший мужскую силу, соблаговолите составить опись имущества и денежных сумм, полагающихся мне за стыд и поношение.

— Но…

— Да, да! Я возьму все, что лежит в банке в городе Дженив, и в Париже, и в банке в Индии тоже все возьму. Куда деваться бедной сиротке, разводке! Ох-ох-ох! Без моей подписи вы и медного «чоха» из этих денег не увидите. Знаю, ваши оголтелые курбаши, вроде конокрада Ибрагима, точат клыки на мои кровные денежки, чтобы накупить оружия для разбойников-ширбачей, которые, выпучив буркалы и скрежеща своими звериными клыками, шатаются по бухарской земле. Сегодня же напишите в Бухару, чтобы они, ваши ширбачи-курбаши, прекратили бесчинства и убийства.

Эмир недоумевал и нервничал. Жизнь в Кала-и-Фатту совсем не походила на